Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 113

По завершении церковной службы, согласно издавна существующей традиции, должно было состояться погребальное шествие к пристани, и Лик надеялся, что Сильвия тоже примет в нем участие, как тогда, когда хоронили Кайен. Но кто, скажите, захочет шествовать к пристани под проливным дождем, который, кажется, решил всех, кто окажется на улице, вымочить насквозь, и под ураганным ветром, который вот-вот разорвет вас напополам? Как потом сказал Соня: «Неграм незачем воевать с природой, у них и так хватает горестей в жизни». Поэтому процессия двинулась прямиком в ночной клуб, где Толстуха Анни и Крошка Анни щедро накрыли столы традиционными поминальными кушаньями — для гостей и для многочисленных любителей угоститься на дармовщину (отлично понимавших, что никто не станет протестовать против их присутствия на поминках — ведь это было бы неуважением к усопшему!).

Сина сразу же обратила все свое внимание на Лика, забросав его градом вопросов, отвечать на которые он не мог без смущения. И если уж говорить правду, то он не считал себя обязанным отчитываться перед сестрой, вдруг объявившейся после двадцатилетнего отсутствия, с ее джимкроуизмом [127], с респектабельным супругом и постоянно хваставшейся своей жизнью в большом городе. Самым худшим было то, что она упрекала его за ту жизнь, которую он вел в ночном клубе, называя ее «неправедной» и «порочной». Как будто она слышала, как он играет! Да для него игра на корнете была молитвой, а в его музыке больше ощущалось присутствие Бога, чем во всех рукопожатиях ее супруга, уж это-то он знал наверняка! По крайней мере, в его музыке было больше уважения к его народу, чем у многих пасторских жен, которые из кожи вон лезут, подражая манерам белых!

Неожиданно Лик почувствовал желание выговориться — как это свойственно добросердечным людям, — поведать кому-то, что у него на душе, и он, прихватив с собой Соню, проскользнул незаметно в свою комнату и там рассказал другу о своих неурядицах; разговор шел не всухую и затянулся до тех пор, пока гости не разошлись по домам.

— Ты знаешь, дружище Лик, как я смотрю на это? — спросил Соня. — Если ты стыдишься того, что ты негр, то ты просто кретинский ниггер, ни больше ни меньше. А если ты кичишься тем, что ты негр, то ты тоже кретинский ниггер. Кто я? Я просто негр и не собираюсь ни гордиться этим, ни извиняться за это.

— Ну а что ты скажешь обо мне, Соня?

— О тебе? — Соня надолго приложился к стакану, а потом захохотал так, что выпивка струями брызнула у него не только изо рта, но и из носа, залив весь перед рубашки. — Лик, ну сколько раз я должен твердить тебе, что ты мой личный затраханный негритос! — Он с трудом встал на ноги и, подойдя нетвердой, пьяной походкой к Лику, вплотную придвинул его лицо к своему. Стараясь поймать глазами взгляд друга, Соня почти коснулся своим лбом лба Лика. — Ты мой личный затраханный негритос! — шепотом повторил он, а затем, после секундной паузы, отстранился от Лика и со смехом направился к двери. — Пойду-ка я баиньки!

Оставшись наедине с недопитой бутылкой, Лик попытался додумать до конца терзавшие его мысли. Он думал о Кориссе, пытался представить себе ее будущее, казавшееся ему беспросветным. Он размышлял о Томасине, о ее чванливом муже, о том, что представляет собой такой большой город, как Чикаго, где Кинг Оливер — а ведь они почти знакомы — выступает со своим оркестром. Он думал о Сильвии, которую любил так же сильно, как музыку, а вот каковы ее чувства к нему, не знал. Но Лик не смог додуматься до чего-то определенного, потому что крепкое пойло одурманило сильнее, чем крепкие духи красивой шлюхи, и у него достало сил лишь на то, чтобы раздеться и лечь в постель. Конечно, все, что было связано с этой троицей — Кориссой, Синой и Сильвией, — требовало более чем серьезного осмысления, но обычно ответы на все вопросы появлялись лишь на следующий день после того, как все уже было сделано и сказано, а сейчас сон был нужен Лику больше, чем судьбе — жалкие объяснения какого-то корнетиста. Даже если это был величайший трубач из всех, потерянных для истории.

В Луизиане говорят, что «мужчина поддерживает свою женщину сверху». В этой поговорке сосредоточена некая универсальная правда, применимая во многих ситуациях. И одна из ее интерпретаций объясняла, почему никто, кроме Лика, не удивился, когда на следующее утро Кориссу обнаружили мертвой в ее квартире на Канал-стрит. Когда с плеч Кориссы свалилась необходимость заботиться о Баббле, это, будь оно неладным, облегчение раздавило ее, как нога беззаботного гуляки давит ползущего по земле жука.

Соня растолкал Лика, когда Старая Ханна была уже высоко в небе и день клонился к вечеру. Лик, голова которого после прошедшей ночи трещала так, словно в нее набилась стая сверчков, не стал долго слушать. Он выскочил из ночного клуба и бросился сломя голову на Канал-стрит, а добежав до дома Кориссы, взлетел вверх по лестнице, как сумасшедший, перепрыгивая через три ступеньки. Корисса лежала на старой кровати Кайен, возле которой стояли Толстуха Анни и матушка Купер (его преподобие и миссис Пинк уже отбыли в Чикаго). Лик с трудом перевел дыхание. Его сердце бешено колотилось, в ушах шумело так, что он не слышал слов соболезнования и сочувствия. Лик повидал на своем веку немало смертей; намного больше, чем следовало бы такому молодому человеку. Но смерть Кориссы потрясла его больше других. Ведь разве они не жили почти так же, как живут муж с женой, после того, как его выпустили из школы «Два М»? Лик припомнил, что он сказал профессору Хупу в один из дней, когда они стояли перед Эхо-холмом: «Бог послал меня на эту землю для того, чтобы я заботился о матушке Люси, моей маме Кайен и сестрах». И вот теперь матушки Люси, Кайен и всех его сестер (кроме Сины и Сильвии) нет в живых. И самое ужасное, что именно Корисса — единственная, о которой ему выпал шанс проявить настоящую заботу — теперь мертва.

Лик вышел из квартиры, с трудом переставляя непослушные, словно окоченевшие на холодном ветру ноги. Он не слышал того, что сказала Толстуха Анни матушке Купер: «Эта семья настолько несчастлива, что, глядя на нее, мы, негры, невольно чувствуем себя народом божьим», — вот что сказала та самая женщина, которая однажды заметила, что Лику «повезло остаться в живых».

Сильвия дожидалась возвращения Лика в ночном клубе, и он не удивился этому, хотя обычно в это время дня она находилась у себя, в квартале Джонс. Она, как ему показалось, выглядела печальной, и он решил, что ей уже известно о смерти Кориссы. Он по привычке широко раскинул руки, как бы приглашая Сильвию прильнуть к его груди, но она даже не пошевелилась. Было ли это следствием их недавней размолвки? Сильвия стояла на месте, переминаясь с ноги на ногу и смущенно кусая губы.

— Ты уже знаешь про Кориссу? — спросил Лик.

Сильвия покачала головой.

— Она умерла.

Сильвия, казалось, не удивилась услышанному и даже не старалась показать, что эта новость ее опечалила. Она, стоя на месте, продолжала кусать губы, как спящее дитя, сосущее пустышку. Лик пристально посмотрел на нее. К своему удивлению, он увидел стоящего за ее спиной Соню, лицо которого выражало неловкость, чего Лик никогда прежде за ним не замечал.