Компас - Матиас Энар Страница 11

Колыбельная? А ну-ка, переберем их по порядку: Брамс, звучащий словно дешевая музыкальная шкатулка, которого слышали все дети Европы, отходя ко сну в своих голубых или розовых кроватках, Брамс — «фольксваген» колыбельных, внушительный и очень эффективный, мало чьи колыбельные усыпляют так же быстро, как Брамс, этот злобный бородач, бессовестный эпигон Шумана, только без его смелости и божественного безумия; Сара обожала один из секстетов Брамса, наверняка первый, — опус № 18, насколько я помню, с темой — как бы это выразиться — захватывающе-назойливой. Самое смешное, что эта тема стала подлинным европейским гимном, зазвучавшим по всей Европе, от Афин до Рейкьявика, а заодно и над нашими милыми белокурыми детскими головками, — я имею в виду эту чертову колыбельную Брамса, простую до ужаса, какими бывают меткие удары шпаги. А до него были Шуман, Шопен, Шуберт, Моцарт и tutti quanti… ^[76] кстати, это могло бы послужить темой статьи, анализом колыбельной как жанра, с ее достоинствами и недостатками, — к числу последних можно отнести тот факт, что в мире создано очень мало колыбельных для оркестра: колыбельная по определению принадлежит к камерной музыке. Насколько мне известно, в мире не существует колыбельных для электронных инструментов или для препарированного фортепиано ^[77], но это еще нужно проверить. А вот могу ли я вспомнить какую-нибудь современную колыбельную? Пламенный эстонец Арво Пярт сочинил колыбельные — колыбельные для хора и струнного оркестра, способные усыпить целый монастырь; я писал об этом в моем убийственном разборе его пьесы для оркестра «Восток и Запад»: слушая ее, легко вообразить монастырские дортуары, где юные монахи перед сном поют хором, под управлением бородатых попов. И однако, следует признать, что в музыке Пярта ^[78] есть нечто успокаивающее, нечто от духовного стремления западных масс к простой музыке, неприхотливой, как колокольный звон, музыке того Востока, в которой ничто не нарушает связь человека с Небесами, Востока, сблизившегося с Западом через христианское credo ^[79], через духовную опору, столь необходимую в эпоху, когда человек покинут Богом и Провидением, — вот она, самая подходящая колыбельная для человека, который лежит в темноте, здесь и сейчас, чувствуя страх, только страх, один только страх перед больницей и болезнью; я пытаюсь закрыть глаза, но мне боязно остаться наедине со своим телом, с ударами своего сердца, которые кажутся слишком прерывистыми, с болью, которая, стоит лишь о ней подумать, усиливается в каждой клеточке моей плоти. Сон должен напасть неожиданно, исподтишка, сзади — как палач, что душит или обезглавливает вас, как внезапно атаковавший враг; я мог бы просто принять снотворное, вместо того чтобы корчиться, словно раздавленный пес, подыхая от страха под своими пропотевшими одеялами, которые отшвыриваю прочь, слишком жарко мне под ними… но вернемся к Саре и к воспоминанию — поскольку они неотделимы друг от друга: она тоже застигнута болезнью, конечно не той, что я, но все-таки болезнью. Эта история с Сараваком подтверждает некоторые мои опасения: уж не заплутала ли она, целиком и полностью, безвозвратно, на своем Востоке, как все те персонажи, чью историю так тщательно изучала?

Нашу дружбу окончательно скрепила, после Хайнфельда и писем Рюккерта, короткая, тридцатикилометровая экскурсия, на которую мы отправились по завершении коллоквиума; Сара предложила мне сопровождать ее; разумеется, я согласился, прибегнув к невинной лжи — необходимости сменить свой обратный билет на поезд, — и принял участие в прогулке, к великому огорчению гостиничного служащего, который вел машину и явно надеялся побыть с Сарой наедине. Теперь-то я прекрасно понимаю, что этим и объяснялось ее приглашение: я должен был исполнять роль дуэньи, дабы лишить поездку всякого романтического оттенка. Более того, Сара очень плохо знала немецкий, а наш импровизированный водитель с большим трудом объяснялся по-английски, и меня взяли в попутчики (увы, это я понял очень скоро), чтобы оживить дорожную беседу. Я дивился цели этой экскурсии: Сара хотела увидеть памятник битве на Сен-Готарде, точнее, при Могерсдорфе, на расстоянии полета стрелы от Венгрии; я не мог понять, почему ее так интересует сражение 1664 года с османской армией и победа вкупе с ее французскими союзниками близ заброшенной деревушки, на холме, высящемся над долиной Рааба, притока Дуная, который протекает в нескольких сотнях метров от камышей Хайнфельда. Я узнал это далеко не сразу, а перед тем три четверти часа маялся, изыскивая темы для беседы с молодым и не очень любезным водителем, которому не понравилось, что я сижу в его машине, на том месте, где он надеялся увидеть Сару в ее мини-юбке, да я и сам себя спрашивал, зачем пошел на все эти расходы — билет на поезд, лишняя ночь в гостинице Граца, — неужели для того, чтобы соперничать с этим деревенским официантом, который, если честно, был вовсе не таким уж противным. (Догадываюсь, что Сара, преспокойно сидевшая сзади, наверно, здорово потешалась при мысли, что ей удалось избежать сразу двух эротических ловушек, поскольку вожделенные мечты обоих претендентов на ее благосклонность неизбежно обрекали их на полное фиаско.) Парень был родом из Регенсбурга, он окончил местную школу гостиничного бизнеса и по дороге рассказал нам пару забавных историй о селении Галлерин, принадлежащем семейству Пургшталь, орлином гнезде, существующем с тысячного года на горной вершине, которую за всю историю ни разу не удалось захватить ни венграм, ни туркам. Вокруг нас простирались пышные, позолоченные осенью рощи долины Рааба; холмы и древние погасшие вулканы Марша еще зеленели под бескрайним серым небом, чередуя на своих склонах леса и виноградники, и мы любовались этим идиллическим пейзажем Mitteleuropa ^[80], которому не хватало для полноты картины разве что легкой дымки тумана да переклички фей и колдуний в лесной тишине; заморосил легкий дождичек, было одиннадцать часов утра, хотя вполне могло быть и пять вечера, и я спрашивал себя, какого черта я здесь делаю в воскресенье, когда мог бы спокойно сидеть в своем поезде, идущем в Тюбинген, а не трястись в машине на поле проигранной битвы, в компании почти незнакомой девушки и официанта из деревенской гостиницы, который наверняка получил водительские права каких-нибудь пару месяцев назад; мало-помалу я погружался в угрюмое молчание; мы, конечно, прозевали нужный поворот и оказались на венгерской границе, в виду Сен-Готарда, городка, чьи дома виднелись из-за убогого здания таможни; молодой наш водитель был крайне смущен, мы развернулись и поехали назад, — деревня Могерсдорф находилась в нескольких километрах отсюда, на склоне холма, который нам и был нужен: там некогда располагался военный лагерь войска Священной империи, о чем свидетельствовал огромный, десятиметровый бетонный крест, воздвигнутый в шестидесятых годах XX века; ансамбль дополняли стоявшая поодаль часовня из того же материала и тех же лет постройки и каменный обзорный круг с изображениями хода битвы. Отсюда открывался прекрасный вид на местность: слева, со стороны Венгрии, мы видели долину, простиравшуюся к востоку до самого горизонта; с южной стороны на тридцать-сорок километров тянулась цепь волнистых холмов, отделявших нас от Словении. Сара, едва выйдя из машины, пришла в волнение; осмотревшись вокруг, она полюбовалась пейзажем, потом крестом, твердя: «Это просто фантастика!», несколько раз прошлась от часовни к кресту и обратно, затем стала изучать большой обзорный круг. Я уже начал спрашивать себя (как, наверное, и наш водитель, который курил, облокотившись на дверцу машины и с легким испугом поглядывая на меня), уж не присутствуем ли мы на реконструкции какого-нибудь преступления, на манер Рультабия ^[81] или Шерлока Холмса, и ждал, что она сейчас начнет выкапывать из земли проржавевшие мечи или лошадиные кости и объяснять нам дислокацию того или иного полка уланов или пьемонтских копейщиков (если таковые вообще участвовали в этой схватке со свирепыми янычарами). Я втайне надеялся, что это позволит мне блеснуть эрудицией, украсив ее описание битвы своим знанием турецкой военной музыки и ее значения для стиля «alla turca», столь популярного в XVIII веке, взять хоть самый известный пример — Моцарта с его знаменитым «Турецким маршем»; короче, я ждал своего часа, затаившись до поры до времени около машины, в компании нашего возницы, не собираясь шлепать по грязи дальше, к краю площадки, каменному кругу и огромному кресту, однако прошло минут пять, а Сара, уже прекратив свою беготню, все еще стояла в раздумьях, с видом детектива-любителя, над картой сражения, словно ждала, что я к ней подойду; делать нечего, я двинулся в ее сторону, надеясь, что это чисто женская уловка, намерение привлечь меня к себе; увы, то ли воспоминание о битвах былых времен несовместимо с любовными играми, то ли я плохо знал Сару: впечатление было такое, словно я помешал ей думать и изучать пейзаж. Разумеется, в этом месте ее больше интересовало то, как был создан этот мемориал, а не само сражение: монументальный крест, воздвигнутый в 1964 году, который знаменовал разгром турок, теперь служил границей, стеной, отделявшей нас от коммунистической Венгрии, современного восточного блока, нового врага, нового Востока, который столь естественно сменил тот, старый. И в ее размышлениях не было места ни для меня, ни для «Турецкого марша» Моцарта; она достала из кармана блокнотик, что-то записала и улыбнулась мне, явно очень довольная этой экспедицией.