Соль - Жан-Батист Дель Амо Страница 11

Самюэль и Жонас должны были взять несколько проб после прошедших дождей и отвезти их в лабораторию. Урбанизация вокруг озера увеличивает риск загрязнения, а летние температуры благоприятствуют застою воды. Сернистые соединения способствуют затхлости, которая, поднимаясь, охватывает все озеро, пока не задует трамонтана.

Ребенком Арман ловил здесь моллюсков и морских ежей. В лето своих одиннадцати он начал рыбачить в море и возвращался на озеро в зимние месяцы. Жонасу трудно было вообразить его ребенком, таким он всегда был для него большим и грозным. Арман рассказывал им о чудесных уловах после войны, о горах крабов и лангустов на палубе, об их синих блестящих панцирях, о том, как одному рыбаку сломал палец своей клешней гигантский омар. На его глазах беднело побережье, редели косяки рыб, вынуждая моряков непрестанно расширять границы ловли, и поэтому Жонас снискал уважение Армана одним только фактом своей работы в охране озера То. Они никогда об этом не говорили, но от матери Жонас узнал, с какой гордостью отец утверждал, что его сыновья унаследовали тягу к водам, окружающим Сет. В каком-то смысле это была его единственная связь с Арманом, единственное, за что он был ему благодарен. И Жонас, обреченный никогда не стать отцом, думал о своем отце на берегу озера и цитировал про себя Войнаровича^[6]: Итак, все мое наследство – холодный перепихон на далекой постели, залитой солнцем, когда занавески колышутся перед открытым окном под легким бризом.

* * *

О своей жизни он ничего не помнил до пяти лет – в тот год ему виделся Арман у радиоприемника, слушающий трансляцию первой гонки «Ромового рейса»^[7]. Жонас знать ничего не знал о трансатлантической гонке. Серьезный вид отца, молча сидевшего за столом в кухне, его завораживал, а Луиза требовала, чтобы дети играли тихо и в сторонке. Она бочком входила в кухню, когда пора было готовить обед и, поскольку сын ходил за ней хвостом, велела ему ждать за дверью. Жонас прислушивался к комментариям из радиоприемника. Ему нравился запах душистых трав, разложенных рядком на краю вытяжки, запах газа, который внезапно вспыхивал в горелках, окрашивая синим щеку Армана. Сам ли он не позволил, чтобы дети входили в кухню, или Луиза в очередной раз предупредила гнев своего супруга? Наверно, та единственная сцена стала в памяти Жонаса неоднократной – одна из немногих, где Арман представал любящим отцом, – и он верил, что она повторялась, как позволяло ему предположить отсутствие в этих воспоминаниях брата и сестры.

Он увидел его в дверном проеме и сделал знак рукой, приглашая подойти и сесть к нему на колени. Жонас вошел в кухню, движимый благодарностью, взял приступом его ноги, его узловатые руки, и замер. Чувствуя спиной торс отца, он подражал его вниманию к радиоприемнику, и его ручонка лежала на тяжелой волосатой руке. Луиза продолжала хлопотать на кухне, и запах лука и каракатицы, которую она готовила с красным перцем, окутывал их, его и отца, одинаковой благостью. Жонасу было важнее удовольствие, которое испытывала мать, подловив участие и нежность Армана к одному из детей, чем собственное счастье. Отец гладил его по волосам, один из знаков любви, которую он выказывал ему изредка. На его коленях, как на троне, с высоты которого он видел гордость матери, Жонас слушал трансляцию гонки и осознавал связь Армана с морем. Как он узнал много лет спустя, случайно, из ретроспективы, первая гонка «Ромового рейса» была отмечена гибелью Алена Кола, лидера. Попав в глаз циклона, он исчез в ночь на 16 ноября, и они слушали втроем в кухне его последние слова по радио:

– Я в глазу циклона. Неба больше нет, кругом бушует стихия, меня окружают горы воды…

Арман молчал, и Жонас догадывался, что он знаком не понаслышке с тем, каким грозным может быть море. От этих слов, которых он не запомнит в точности, у него останутся картины жидкого ада, глаза, открытого в небо, точно рваная рана, вздымающихся колоссов, в которых металась «Манурева». В этой картине не было движения, но то, что Жонас представлял себе тогда, казалось, уничтожало всякую надежду и запечатлелось в нем неизгладимо. Кстати, ни яхту, ни тело Кола так никогда и не нашли. Отец выключил радио, и упоение Жонаса сменилось напряжением, более привычным ему в присутствии отца. Арман подхватил его под мышки и без труда поднял, прежде чем поставить на пол, как больше не нужный сверток, как слишком ласкового кота, которого отпихивают. Потом он встал и вышел из кухни. Жонас стоял как вкопанный, голова еще была полна буйства вод, он не решался последовать за отцом, боясь, что тот просто отодвинет его с дороги. Неба больше не было, кругом бушевала стихия… Луиза угадала его смятение и прижала к себе, к запаху своего платья, приласкала жирными руками.

Жизни его отца, казалось, грозила опасность ежедневно, и море он отныне воспринимал только через слова Кола. Когда на прогулке они выходили на пляж, он не узнавал это бескрайнее море, лениво плещущееся у их ног. Он высматривал вдали стены воды, с которыми сталкивался Арман. Море было для него злой волной, живым существом на пересечении стихий и миров, в чреве которого плавали древние останки моряков. С тех пор он смирился с тем, что его отец – существо непроницаемое, или оправдал его герметизм опасностями моря, незаслуженно окружив его славой и трагедией.