Мы, утонувшие - Карстен Йенсен Страница 11

Малыш Клаусен признал истинность происшедшего, или, вернее, теперь, когда Лаурис стоял перед ним живой, он признал, что другие верят в Лаурисово вознесение. Сам же он с самого начала отнесся ко всей этой истории скептически. Он примкнул к верующим, но как-то больше за компанию, как участвуют в общей шутке. Лаурис в его глазах всегда был большим шутником. Сначала заставил весь остров поверить, что на них напали немцы. Теперь заставил немцев поверить, будто вознесся на небо и вернулся на землю. Малыш Клаусен едва сдерживал восхищение. Ну и чертяка этот Лаурис!

Пока Лаурис рассказывал свою историю, церковь наполнилась женщинами с корзинами — торговками, которым было разрешено каждый день продавать в церкви кофе, пироги, серый хлеб с тмином, яйца, масло, сыр, селедку и писчую бумагу. У ребят с «Гефиона» денежки водились. Большинство спасло вещмешки и деньги, а вдобавок, прежде чем сбросить ящик с корабельной казной в море, чтобы та не досталась врагу, наши офицеры выдали каждому члену команды по паре монет.

Нам, марстальцам, свезло. Все мы служили на «Гефионе», кроме Лауриса, которому осталась лишь та одежда, что была на нем, когда взорвался «Кристиан Восьмой», — да еще слава. Но вот слава-то как раз оказалась довольно прибыльной. Карманы его были полны немецких марок, которые насовали туда любопытные. Увидев, что мы отоварились, он тоже купил еды и поделил ее между членами команды «Кристиана Восьмого». Те с благодарностью приняли дары, и слава его еще больше возросла.

Когда мы проснулись, стояло пасхальное утро. Нам предстояло провести Пасху в церкви, взаперти, но что-то пастора было не видно. Лежа на соломе, мы глядели на высокие стрельчатые своды. На стенах, в тяжелых позолоченных рамах, висели темные картины, повсюду стояли резные фигуры из дерева, с высокого, как небесный свод, потолка свисали люстры. Совсем не похоже на церковь Марсталя с рядами синих скамей и голыми побеленными стенами. Однако как далеки были наши чувства от благоговения! Мы спали на соломе, мы ходили по соломе, а кто живет так в деревнях? Животные. Вот мы и чувствовали себя свиньями в свинарнике, и высокие своды, устремленные в небо, вовсе не настраивали нас на высокий лад, а, наоборот, словно глумились над нами и унижали. Мы были сыны поражения, лишенные не только силы и свободы, но и, что гораздо хуже, гордости. Мы сражались бесславно. Потом нам наверняка расскажут, какие мы молодцы, и, может, когда-нибудь мы сами в это поверим, но пока еще свежи были воспоминания о страшном дне в Эккернфёрдской бухте, и они свидетельствовали об обратном. Мы сражались в растерянности, в страхе, в опьянении, наконец: ведь надо же было заглушить страх. И те из нас, что слыли умелыми мореходами, не были военными, а искушенные в военном деле не имели ни малейшего понятия о морском деле.

Капитан Кригер взлетел на воздух с портретом жены под мышкой, да смилостивится Господь над душой этого бедолаги. А капитан-командор Палудан первым сел в шлюпку, чтобы в целости и сохранности добраться до берега. Разве это достойно командира, разве так можно заслужить уважение честного моряка?

Сидя на кучах соломы, мы вглядывались в далекие своды, а те, казалось, насмехались над столь жалкими созданиями, как мы.

По всей церкви стояли ведра с самогоном. Рыночные торговки его не продавали. Нам дали его бесплатно, пей сколько душе угодно. Немецкий военный врач уже в первый день нашей жизни в плену постановил, что самогон полезен для здоровья, и теперь мы шли к ведрам, как свиньи к корыту. Да, мы были свиньями, которые спали в соломе, ворочаясь с боку на бок; свиньями, предназначенными попасть под нож мясника и получившими отсрочку на час. Мы были живы, но мы больше не были людьми.

Пахло от нас тоже скверно. Одежда запачкалась во время сражения, мы источали запах неконтролируемых испражнений и страха. Не в том ли состоит военная тайна мужчин, что они, как напуганные дети, пачкают штаны то одним способом, то другим? Каждому из нас знаком был страх перед смертью на море, но никто ни разу не намочил штанов лишь оттого, что мачты унесло волной, или оттого, что фальшборт разбит, а палубу залило водой.

А разница вот в чем. Море уважало в нас мужчин. Пушки — нет.

— Ты, вознесенный! — кричали мы Лаурису, указывая на церковную кафедру. — Сегодня Пасха. Прочти нам проповедь, расскажи о заднице святого Петра!

Лаурис вскарабкался на кафедру. Он несколько подрастерял свое величие и снова был пьян, как и все мы. И хотя кафедра по высоте не могла сравняться с корабельной мачтой, голова у него закружилась. А все самогонка. Дважды он терпел кораблекрушение. Во второй раз всю ночь простоял на плоском утесе в районе Мандаля, где его корабль пошел ко дну. Он чувствовал горе и страх. Был на волоске от смерти. По колено в воде ждал спасения, и оно явилось с рассветом в облике лоцбота, с которого ему подали спасательный линь. И тогда ему не было стыдно, потому что нет ничего постыдного в том, что тебя победило море.

Он не был плохим мореходом и знал это.

Течение, ветер, темнота — все это неравные противники, но в битве на заливе было не важно, хороший он моряк или плохой. Проиграв противнику, который был слабее его, он лишился мужской гордости. Постыдное поведение капитан-командора Палудана увлекло нас всех в бездну бесчестья.

Лаурис стоял на кафедре и не мог произнести ни слова. Пищевод у него горел. Парень согнулся пополам, и его вырвало.

Раздались возгласы и взрыв аплодисментов.

Эту проповедь мы оценили.

Весь день Лаурис молчал. Снова пришли офицеры и какие-то незнакомые горожане, они хотели посмотреть на него и послушать о вознесении, но Лаурис повернулся к ним спиной, точно медведь в берлоге. Они предложили денег, но ничто не могло поколебать его неприступность. Пришлось им уйти несолоно хлебавши. В последующие дни слава Лауриса пошла на убыль. Он сам ее уничтожил своим нежеланием общаться, а ведь ему было выгодно появляться на людях и, обмениваясь с ними рукопожатиями, свидетельствовать о мире ином. Но он был в дурном расположении духа и целиком и полностью — в когтях мира земного.

Так что Лаурис лежал на соломе или прогуливался, скрестив на груди руки и нахмурив брови.

— Он думает, — полным благоговения голосом говорил Эйнар.

Эйнар был единственным из всей толпы приверженцев Лауриса, кто остался ему верен. А ведь эта толпа могла бы вырасти в целый приход, захоти того сам Лаурис.

У прочих же настроение улучшилось. Мы сбились в группки, и изо всех углов церкви звучали песни и музыка. Сначала мы объединялись с ребятами своей области, острова или города, а на остальных смотрели как на полуврагов. Но музыка нас вновь соединила. Вот сидит островитянин с ютландцем, а вот парни с Лолланна и с Зеландии — лишь бы голоса сочетались, а к диалектам уж как-нибудь притерпимся. Но звучность нашим голосам все так же придавал самогон.

Через несколько дней Малышу Клаусену пришло письмо из дома, от матери. Она писала о роковом Чистом четверге, когда состоялась битва. Эйнар и Лаурис присели рядом с ним на солому, и Торвальд Бённелюкке подошел тоже. Мы так ждали новостей из дома, и Клаусен стал неуверенно, с большими паузами, читать вслух.