Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская Страница 11

У Центера на фоне этих событий случилось кратковременное помешательство: он, никого не стесняясь, то выл высоким бабьим голосом, то визгливо ругался, то рыдал взахлёб и яростно грозил небу сразу двумя жирными кулаками. Потом он временно потерял интерес к жизни: осел в своей квартире вместе с Таратынкиным, уничтожая запас самогона, не попавшего в лапы грабителей.

Спустя неделю уже Таратынкин в приступе белой горячки кружил по двору, ловя невидимых чертей, спотыкаясь и падая на кучи старых одеял, шевелящих на зимнем ветру причудливыми бородами из жёлто-серой ваты. Обо всех этих происшествиях поведал Спутник в субботу вечером, придя в кузню с просьбой о помощи.

– Всё, что нажито непосильным трудом, говоришь? – хмыкнул Валерьян и пошёл разбираться.

Роман, естественно, последовал за ним.

К их приходу ловца чертей уже упрятали в сарай, надёжно скрутив ему руки Шуриным халатом, а ноги – старыми суконными штанами. Пистолет в подпоясанной ремнём телогрейке, щурясь от дыма и скаля железнозубый рот, швырял в разведённый сбоку от сараев костёр какие-то приходно-расходные книги из огромного ящика. Мишель отдирала от снега граблями вмёрзшие в него одеяла и прочее тряпьё. От костра валил жирный, чёрный, удушливый дым.

– Кр-р-рематорий… – сквозь зубы пробормотал Пистолет и плюнул в огонь.

Во дворе дело было сделано, и троица вошла в подъезд. Ни на звонки, ни на стук Центер не открыл. Тогда Валерьян слегка отжал монтажкой язычок и, чтобы не ломать замка, они с Романом ловко и быстро сняли дверь с петель.

Центер сидел в углу кухни под раковиной, фиолетовый, как спрут, с закрытыми глазами и отвисшей губой. Спутник обстоятельно и аккуратно опорожнил в раковину с десяток пластиковых бутылок с самогоном, валявшихся под столом, покидал в форточку пустую тару, жестами показав: подберёте там, на улице, после чего приступил к реанимационным мероприятиям. Наблюдать за ними Роман с Валерьяном не стали. Быстро навесили дверь, привели в порядок замок и пошли жечь разломанную мебель, пластик, тряпки и прочую дрянь из Центерова сарая, раскиданную по двору. Всё это ещё нужно было выковырять из превратившегося в жёсткий ледяной панцирь снега.

Роман и Мишель работали молча, он ломом, а она граблями. Говорить в такой ситуации не хотелось. Было неспокойно. Мишель вздрагивала от внезапных криков, доносившихся из сарая. Жутковатые крики мало напоминали человеческие.

Закончили в сумерках. Двор обрёл прежние очертания, хотя снег остался тёмным и нечистым. Позорное жирное кострище закидали белым рассыпчатым снежком. Мишель ушла к Николашке и Олечке, ждавших её дома. Спутник, Валерьян и Пистолет стояли в сарае над спелёнутым Таратынкиным, вполголоса обсуждая, что с ним делать дальше.

Роману пора было ехать домой. На душе висела какая-то тяжесть. Медленно переставляя ноги, он двинулся к остановке. Состояние было странным: вместо обычной упругой и приятной усталости, всегда сопровождавшей его после многочасовых упражнений с молотом, навалились глухая тоска и беспокойство. Через час его ждали уютный дом, тёплый круг света от абажура на кухне, смех родителей, вкусная еда, а вот поди ж ты… Почему-то не хотелось думать о тёплом и приятном, оставляя Мишель в окружении тревожного и опасного. Почему-то представлялось, как поздно вечером приедет её Клава, и дочь выбежит в глухую темноту встречать свою непутёвую родительницу. Романа передёрнуло. «Не накручивай», – приказал он себе мысленно и припустил навстречу троллейбусу, огибающему конечное кольцо.

Тревожное чувство не оставляло Романа несколько дней, ровно до среды, когда вся старшая художка отправилась оформлять предновогоднюю выставку своих работ в ДК «Красная Звезда». Было много суеты, толкотни, дурачества, поэтому дело продвигалось медленно.

Руководство запретило любые гвозди и крючки, и Роману с Кощаком пришлось проявить недюжинную смекалку, чтобы сообразить толстую леску вдоль стены, чтобы уже к ней крепить акварели, оформленные в лёгкие бумажные паспарту. Остальные только путались под ногами, лезли под руку и приставали с дурацкими советами. Стало намного легче, когда они незаметно рассеялись по домам.

Окончательно всё доделали лишь к одиннадцати вечера. Народу не осталось совсем, только они, директор и сторожиха. Кощак прошёл в кабинет директрисы и не торопился возвращаться – кажется, засел там пить чай. Роман медленно спустился в вестибюль, стал одеваться. На вешалке висело только одно пальто – странное, потёртое, отороченное узкой чёрной атласной ленточкой. «Кто это может сейчас носить?» – подумал Роман, и вдруг понял кто. Сердце пропустило удар.

Почти сразу под лестницей открылась незаметная дверь с надписью «Художник», выведенной золотыми буквами на чёрной табличке. Из двери вышла Мишель. Уже одетый Роман с удивлением смотрел, как она снимает с вешалки свою одежду. Этого пальто он ещё ни разу не видел. Тяжёлое, видимо, простёганное ватой, но сшитое, как платье, – отрезное, с пышной юбкой и оборкой по подолу, с круглым воротом, но без воротника.

Из рукава пальто Мишель вытащила странный белый капюшон, похожий на башлык с узким хвостиком, к которому была пришита белая кисточка. Накинула его на голову, забросив длинные концы, словно шарф, за плечи. Наряд был странным, но ужасно милым. Дополняли его белые пуховые варежки. На ногах – старые знакомые: облупленные короткие сапожки на рыбьем меху. Из кармана вынулись какие-то серые вязаные штуки и молниеносно натянулись на полусапожки сверху. Получилось что-то вроде вязаных носков без подошвы поверх сапог, с искусной имитацией – пришитыми сверху петлями, шнурками и даже крупной строчкой понизу. Странным образом эти вязаные «ботинки» сидели сверху как влитые.

Роман опешил. Никогда ничего подобного…

– И что, помогает? – не удержался он от вопроса.

– Помогает… – рассеянно ответила Мишель, – когда холодно и сухо.

Роман замолчал. В голову ударили стыд за дурацкое замечание, и злость на беспечную Клаву, и горькое понимание, что тёплые носки поверх ботинок – вынужденная мера для утепления, а не какой-то модный изыск…

Потоптавшись ещё немного в вестибюле, они с усилием открыли тугую, тяжеленную, дверь и успешно катапультировались на улицу, в едва-едва серебрящийся мелким снежком лёгкий морозный вечер. Остановились. Крыльцо «Звёздочки» – строгий портик с колоннами – заливал тёплый золотистый свет. У Романа перехватило горло. Сияние мягкого девичьего лица, плавно очерченного белой каймой капюшона, было настолько нестерпимым, что смотреть он мог только сбоку, и не дольше мгновения. А встретиться взглядом с немигающими, чёрными, в лучистых ресницах глазами казалось вообще немыслимым – Роман боялся, что «поплывёт» физиономия, откажут ноги или, не дай бог, сама собой ляпнется какая-нибудь чушь.

Мишель повернула голову и засмеялась. Напряжение спало. Всё стало на свои места. Они медленно подошли к остановке. Ни души. Роман одним движением очистил от снега половину скамейки. Мишель уселась первой, сбросила варежки и сгребла нетронутый податливый снег в руку. И… Раз! Раз! По своей привычке, быстро-быстро, не глядя, вслепую, превратила круглый снежок в чью-то голову с огромным уродливым носом, сильно выраженными надбровными дугами и длиннющим – от уха до уха, безгубо улыбающимся ртом.