Возможная жизнь - Себастьян Фолкс Страница 11

Это была заболоченная пустошь, со всех сторон окруженная сосновым лесом; вдали различались не то горы, не то холмы. Сам лагерь построили, судя по всему, еще до войны и с какой-то иной целью. Дозорные вышки, установленные по его периметру с промежутками примерно в сто ярдов, не выглядели ни особенно высокими, ни крепкими; внешнее, дополнительное ограждение состояло из витков колючей проволоки; основное, судя по висевшим на нем распределительным щитам, держали под током. Джеффри вышел вслед за Трембатом из ворот лагеря, потом они минут двадцать шагали по щебеночной дороге, пока наконец эсэсовская охрана не приказала им остановиться у строительной площадки. Всем выдали лопаты и приказали приступить к работе, состоявшей в рытье шедшей по обочине поля дренажной канавы.

Из фраз, которыми обменивались другие заключенные, русские либо поляки, Джеффри не смог понять ни одной. Он ощущал себя затерявшимся на чьей-то чужой войне – в некоем трансильванском или славянском кошмаре, ни в малой мере не связанном с мистером Грином или «мушкетерами». Кто они, эти восточноевропейцы с их жуткой историей, сосновыми лесами и массовыми убийствами? И какое отношение имеют к демократии и Королевским ВВС?

– Эти люди выглядят сломленными, – краем рта сообщил работавший рядом Трембат, поглядывая на изможденных лагерников. – Думаю, нам следует подать им пример.

– Рано, – ответил Джеффри. – Прежде чем мы начнем обдумывать побег, если ты о нем, необходимо побольше узнать.

– Бежать – это наш долг, – сказал Трембат.

После часа рытья канавы Джеффри выпрямил затекшую спину и тут же ощутил жгучую боль в боку. Позади стоял эсэсовец с плеткой в руке. Работавший справа от Джеффри поляк махнул рукой вниз: согнись и не распрямляйся. Дальше вдоль канавы Джеффри увидел, как старый славянин сделал то же самое – выпрямился и потянулся. Эсэсовец ударил его прикладом винтовки в лицо, а соседу старика, который попытался ему помочь, прострелил колено. Другой немец, офицер, привлеченный звуком выстрела, подошел посмотреть, что случилось, вытащил пистолет и прострелил несчастному второе колено, сильно развеселив этим коллегу. Заключенные склонились над канавой, не поднимая голов.

Они проработали двенадцать часов с получасовым перерывом в середине дня, когда грузовик привез им по куску хлеба и все тот же суп. На площадке примерно в двадцать акров виднелось уже много готовых зданий, дорожек и подъездных путей; ее окружала колючая проволока, за которой Джеффри различал что-то вроде костров, какие складывают на лесных вырубках, их обслуживали – под присмотром вооруженных эсэсовцев с собаками – лагерники в полосатой форменной одежде. Над кострами поднимались столбы дыма с незнакомым Джеффри запахом.

Еще со времен учебы в Колчестере он усвоил: рекогносцировка никогда не бывает пустой тратой времени. Сейчас следовало затаиться, наблюдать и не спешить с планированием побега: впрочем, опасность истощения тянуть с бегством тоже не позволяла. Большинство узников, судя по всему, голодало и при этом работало на износ. Им с Трембатом нужно попасть в поезд, который повезет их на запад, в действующую армию, прежде чем они обратятся в такие же скелеты.

В конце дня состоялась еще одна перекличка, за которой последовал жидкий суп не то из брюквы, не то из репы. На ночь немцы оставляли заключенных в покое, в эти часы ими распоряжался только староста блока, «СБ», как называл его Трембат. На каменном полу умывальни стояли, выстроившись в ряд, тазы, по потолку ее тянулись ярды водопроводных труб с рассекателями для душа. Правда, вода в них отсутствовала. Позади переполнившихся уборных была вырыта яма – впрочем, многим лагерникам не хватало сил до нее добраться.

Посреди третьей ночи поднялась суета: в барак заявились шестеро эсэсовцев, чтобы провести так называемую проверку годности. Голые, дрожащие заключенные выстроились в несколько рядов, немцы прохаживались между ними. Тех, кто уже не мог стоять, СБ с двумя своими подручными из числа заключенных вытаскивали из барака наружу, и несколько секунд спустя оттуда доносились выстрелы. Вскоре выяснилось, однако, что этим отбраковка не ограничивается.

Джеффри стоял, вытянувшись в струнку и выпятив грудь, впрочем уверенный, что, несмотря на нехватку продуктов в оккупированной Франции, он в лучшем состоянии, чем большинство обитателей барака. Бетонный пол холодил ступни. Из барака вывели еще два десятка человек, остальным было приказано разойтись по нарам – но не всем: шеренга из пятидесяти голых мужчин осталась стоять. Эсэсовцы о чем-то посовещались, посмеиваясь, затем в воздух взвился кнут и хлестанул по первому в шеренге. Удар пришелся по боку и оставил под ребрами рубец. Плетеный кожаный кнут с металлическим наконечником имел в длину футов шесть; чтобы точно попасть им в намеченное место, требовался хороший глазомер и умелая работа запястья: в этом и состоял смысл всей забавы. Когда эсэсовцам надоедали ноги и торсы, взгляды их обращались к половым органам – мишени более трудной, но зато и более болезненной. Особого азарта или соперничества между немцами не наблюдалось, их вполне развлекало зрелище причиненных страданий. Каждый получал три попытки, а затем передавал кнут следующему. Джеффри поднял взгляд к потолку, к тянувшимся по нему тусклым электрическим лампочкам, пытаясь сообразить, что лучше – изготовиться к жалящему удару кнута или получить его неожиданно. Мужчина через два человека от Джеффри упал на пол, визжа и воя. Эсэсовцы захохотали. Сам Джеффри, когда настал его черед, отделался обжигающей болью в верхней части бедра, а немного погодя развлечение это охранникам надоело, и они пошли спать.

В ту ночь Джеффри, зажатый между Трембатом и поляком, прикидывал, как бы ему увести свое сознание из места, в котором он очутился, – подальше от боли в бедре, от сосущего голода – и открыть лазейку сну. И выпихнул свои мысли как можно дальше. Было на свете крикетное поле – в отрочестве оно много значило для Джеффри. В одном углу этого поля, рядом с павильоном, рос кедр; мяч, пущенный мощным ударом над головой левого полевого игрока, мог долететь до тянувшейся вдоль дороги живой изгороди; с одного конца к полю примыкала лужайка для игры в шары, с другого – луг, где паслись коровы. Для простого клубного поля оно выглядело замечательно ровным и надежным; на таком можно набрать сотни очков, хотя, разумеется, ни одна игра не бывала такой легкой, как ожидалось, каждое очко приходилось зарабатывать ценой немалых усилий. Сейчас Джеффри представил себе, как ярким июльским субботним утром занимает позицию бэтсмена на глазах у сотни, может быть, человек, сидящих сбоку от поля в шезлонгах и на скамьях. Одни предвкушают скорый пикник – на траве уже разложены коврики; мальчики тоже играют в крикет маленькими мячами и битами; женщины пришли в летних хлопчатых платьях в цветочек; но превыше всего – сосредоточенность игроков, дух борьбы, который невозможно почувствовать, находясь за пределами поля.

Джеффри нравилось, когда матчи начинались ранним утром – яркое освещение позволяло ему пометить криз шипом своего ботинка. Играя, он все время разговаривал с собой, губы его шевелились, он убеждал себя следить за мячом. Больше он ничего от себя не требовал, только это: следи, впейся в него глазами, как крючок впивается в рыбу. Как-то раз, отбивая подачу медлительного левши, он размахнулся и послал мяч так высоко и далеко, чтобы заработать шесть очков, и увидел, Джеффри готов был поклясться в этом, как в миг удара жесткий шов мяча оставил легкий отпечаток на мягком дереве биты.