Парфюмер Будды - М. Дж. Роуз Страница 11

Неожиданные визиты пекинского чиновника, коротышки с детским лицом, никогда не были приятны, но после недавнего нелегального просмотра сайта в Интернете этот визит был особенно некстати.

– Благодарю вас, – пробубнил Се сдержанным тихим голосом, не поднимая глаз в знак уважения, как его научили много лет назад.

– Хочешь конфетку? – спросил Чунь, протянув ему коробочку, завернутую в съедобную бумагу. – Твои любимые. Рисовые конфеты.

Се взял ужасную сладость и положил ее на табурет рядом.

– Сохраню ее на потом. Не люблю есть во время работы.

В детстве, в детском доме в предместьях Пекина, у Се было много учителей, преподававших ему математику, историю, географию, язык, естественные и общественные науки, рисунок и игру на скрипке. Но Люй Чунь был учителем особенным. Начиная с шести лет и до тех пор, пока ему не исполнилось двенадцать, Се проводил с Чунем по два часа каждый день отдельно от остальных детей, в занятиях по так называемому «нравственному обучению», в которое входила этика с упором на патриотизм, любовь к партии и народу. Занятия всегда начинались с того, что они с Чунем в течение десяти минут прослушивали музыку, и заканчивались похвалами Се и предложением ему рисовых конфет в знак поощрения его хорошего поведения.

В этот момент, опуская руку в коробку с конфетами, Се всегда чувствовал страх. Ему почему-то казалось, что у него отвалится палец, упадет в коробку, и Чунь захлопнет ее прежде, чем Се успеет его достать.

Ом мани падме хум.

Несмотря на то что Се был неглупым ребенком, когда занятия начались, он не знал таких слов, как «промывание мозгов». Но он понимал, что Чунь пытался изменить его мысли, и занятия его пугали. Поэтому во время двухчасовых занятий Се научился раздваивать свое сознание. Оставаясь в настоящем ровно настолько, чтобы слышать пропагандистские речи Чуня и при необходимости реагировать на них, он стал пользоваться мантрой как щитом. Начатая мантра эхом звучала глубоко внутри, поднималась вверх, заглушая все посторонние шумы, слова, тревоги, и сохраняла его внутренний мир нетронутым.

Ом мани падме хум.

Постепенно он научился параллельно поддерживать два сознания.

– Угощайтесь, – теперь Чунь предложил конфеты профессору Ву.

– Да, благодарю вас, – произнес наставник Се, беря конфету. Декан факультета каллиграфии Ву в свои восемьдесят сохранил моложавость и здоровье, словно ему было на тридцать лет меньше. Молодость и довольство жизнью он не растерял благодаря своей работе. Он читал студентам лекции о духовной и психологической пользе каллиграфии и прочих искусств, о том, как она связана с историей и бесконечностью вселенной, как свободна от политики, даже если служит политическим целям, и что она обращена напрямую к лучшему, что есть в человеке.

– Изумительный вкус, – сказал Ву, кинув сладость в рот.

Чунь достал из коробочки вторую конфету для себя. При двух жующих мужчинах комната вскоре наполнилась тошнотворным запахом. Се с трудом подавил рвотный позыв.

– Ваше посещение студии большая честь для нас, – уважительно произнес Ву.

Се не хотелось рассказывать профессору Ву о прошлом. Лучше промолчать, чем рисковать. Над Се довлела кармическая ответственность. Любое привлечение внимания к себе, кроме успехов в рисовании, могло уничтожить все надежды на достижение цели. Но Ву был проницательный и мудрый. Он знал, что юноша скрывает страшную тайну, угнетающую его.

– Профессор Ву также говорил, что твоя работа завоевала первый приз в конкурсе выпускников, – произнес Чунь, пережевывая конфету. – Поздравляю.

Се кивнул, не поднимая глаз, словно смущенный похвалой.

– Благодарю вас.

– Ты по-прежнему доволен своими занятиями в институте искусств?

Вечный вопрос. Вечно неизменный ответ.

– Да, я всем очень доволен.

– Природа – замечательный предмет для постижения, – сказал Чунь.

– Рад, что вам нравится, – Се выбрал эту специализацию именно за ее нейтральность. Никого никогда нельзя обвинить в неблагонадежности за рисование гор, рек и облаков. А стихам, украшавшим его работы, были сотни лет.

Несмотря на то что прославление государства все еще поощрялось, за последнее десятилетие появились критически настроенные художники, которые даже имели успех. Наиболее экстремальные из них, создающие сексуально откровенные работы или открыто критикующие решения правительства, теперь признавались как часть китайского культурного истеблишмента и даже занимали посты в университетах. Но, несмотря на эти изменения, Се не мог позволить себе вызывать подозрения и воздерживался от политических намеков.

Или так лишь казалось.

– Профессор Ву еще сказал мне, что ты один из четырех выпускников, чьи работы отобраны для выставки в Европе. Это большая честь. Мы все тобой гордимся.

Се выразил еще одну благодарность.

Чунь вздохнул.

– Это все? Спасибо?

Се знал, что его молчаливость раздражала пекинского наставника, но если молчишь, то не можешь сказать ничего предосудительного. Или почти ничего. С тех пор, как Се попал в детский дом, он говорил очень мало.

Почувствовав запах дыма, Се подумал: зачем монахи зажгли жертвенные костры задолго до заката? Но, несмотря на желание разобраться, он не сдвинулся с места. Шестилетний мальчик, которого тогда звали Доржи, проживал в монастыре Цечен Дамчос Линг уже несколько месяцев, изучая искусство дзогчен. В сердце древнего и прямого источника мудрости царила дисциплина. Доржи медитировал. Ничто не должно было отвлекать его.

Но он не мог не слышать криков и бегущих ног.

– Доржи, иди за мной, – в дверях внезапно появился Рибур Ринпоче. – Быстро. Монастырь горит.

В коридоре было много дыма, пахнущего горелой резиной. Так пахло топливо. Огонь охватил стойла яков, как они теперь согреются зимой?

Снаружи Ринпоче усадил Доржи под деревом, окутанным снегом, и велел ученику держаться подальше от горящего здания.

– Это опасно, ты можешь быть ранен. Понятно?

Доржи кивнул.

– Если боишься, то повторяй мантру и медитируй.

Эти слова стали последними, перед тем как он убежал обратно к монахам, пытаясь спасти святилище, вековые рисунки танка, священные реликвии и редкие картины.

Ом мани падме хум.

Доржи повторял и повторял мантру, но она не помогала. Огонь поглотил крышу монастыря и добрался до священной Горы Кайлаш. Что происходило внутри монастыря? Прав ли Ринпоче? Почему он не выходил?

Потом рот Доржи зажала чья-то рука. Чьи-то пальцы сдавили его поясницу. Он попытался крикнуть, но губы накрыла чья-то ладонь. Он стал брыкаться, чтобы освободиться, но мужчина держал его слишком сильно.