Дневник моего отца - Урс Видмер Страница 11

Нина надеялась, что Клара примет участие в финансировании строительства дома. (Обе сестры вышли замуж за небогатых мужчин.) Дело в том, что она и Клара унаследовали деньги, когда 26 октября 1929 года умер их отец — мать умерла на четыре года раньше. Это было утром в субботу, он читал газету, сообщавшую про «черную пятницу», и замертво свалился со стула. Все его бумаги, благодаря которым еще накануне он был богатым человеком, обесценились. И все же какое-то наследство осталось. Облигации железных дорог, а также акции компании «Сиба» пока приносили некоторые деньги, а потом был еще участок земли далеко за заповедным лесом — тот участок, на котором теперь стоял новый дом; летнее шале в Цвейзиммене и копия Каналетто высокого качества, выполненная чуть ли не современником художника. Ее купил один бельгийский коллекционер, который за два дня до краха в приступе ясновидения продал все свои ценные бумаги и теперь с полными карманами денег охотился за картинами жертв кризиса. Он получил копию Каналетто за полцены, но эта половина составила все-таки значительную сумму. Таким образом каждой сестре досталось около ста пятидесяти тысяч франков. Если Нина, а она была на шесть лет младше сестры, считала это целым состоянием, то Клара даже после получения наследства, на которое не рассчитывала, чувствовала себя сильно обедневшей в результате биржевого краха. Казалось, это чувство перешло к ней от отца. Именно она нашла его лежавшим на спине, с открытыми неподвижными глазами, в руке — газета с ужасающей новостью. Просиживая ночами за письменным столом, она подсчитывала потери от бумаг, продавала виллу, потому что не могла больше выплачивать ипотеку, избавлялась от автомобиля. (Нина жила тогда далеко, в Лозанне, где училась в школе гостиничного бизнеса.) Итак, Клара положила деньги на три разных счета в трех разных банках и считала их неприкосновенными. А Нина передала все свое наследство (она ведь была влюблена) Рюдигеру, который одолжил недостающие деньги, построил дом и для простоты записал его в поземельный кадастр на свое имя. Моим родителям он назначил арендную плату, от которой Кларе сделалось дурно, но она ничего не могла поделать и, кроме того, любила Нину, а отец, отдававший все, что зарабатывал, до сантима, за квартиру, с радостью на все согласился. Так великолепно он еще никогда не жил! В восторге ходил он по пронизанным светом комнатам и подыскивал подходящее место для письменного стола, в то время как Клара часами простаивала у окна и смотрела на лес, за которым скрывалось озеро.

— Замечательно, правда? — говорил отец, и Клара кивала.

Некий господин Йеле, владелец фирмы «Все для дома», теперь часто приходил к ним и вскоре стал почти что другом семьи. Мебель, которую он продавал, была спроектирована Мисом ван дер Роэ или Ле Корбюзье, каталоги выглядели как книги по искусству. Но цен там не было. Прошло немного времени, и вот уже книжные шкафы, сделанные по заказу, встали вдоль стен, а письменный стол — новый, с черной столешницей и выдвижными ящиками на колесиках — нашел свое место в нише гостиной. А в самом светлом ее уголке (снаружи, за окном, — зеленые луга или золотящиеся поля, а вдали, совсем далеко, — город и река, пропадающая в дымке) стоял кофейный столик на высоких хромированных ножках, которые шатались, когда отец всего лишь помешивал ложечкой свой кофе. Вокруг столика — кресла из стальных трубок. Кушетка, на ней покрывало, рисунок и расцветка не то русские, не то арабские. Разноцветные подушки. Торшеры. Маленькие лакированные столики. Шкаф с раздвижными дверцами из голубого стекла, в нем тарелки, бокалы, сифон. Ковер из Персии или Афганистана, не от господина Йеле, тот признавал только паркет или плитку из португальского мрамора. А около двери, что вела на террасу и в сад, стоял шедевр фирмы «Маркони» из орехового дерева, размером с комод, — радиоприемник и граммофон в одном корпусе, он работал день и ночь. Меломаном был отец, а не Клара. (Но Клара ходила на все концерты «Молодого оркестра».) В доме всегда звучали Моцарт, Бетховен, Брамс, или «Испанская симфония» Лало, или «Жар-птица». Проигрыватель умел составлять пластинки в стопки, они подавались, одна за другой, на вертушку. Тонарм устанавливался автоматически, отцу не надо было даже вставать из-за письменного стола. «Большие оперные хоры»! Гёста Бьёрлинг! Лео Слежак! И пластинки Энрико Карузо, которые и тогда уже были старомодными! Шлягеры «Я хотела бы быть курочкой», «Я — Лола» или «Такова любовь матросов». Джаз — отцу нравились Бенни Гудман и особенно Тедди Уилсон. А потом и Фил Хейманс, после того как он услышал ее записи в «Элит Спесиаль».

Когда квартира была полностью обустроена, представление Клары о себе как о человеке без средств стало почти соответствовать действительному положению дел. Отец наслаждался новой роскошью. Архитектор и господин Йеле показали дом еще двум-трем журналистам и фотографам из «Верк» и «Графис» — и началась обычная жизнь. Отец и Клара почти каждый день общались с Ниной и Рюдигером. Тем временем наступила зима, и они дурачились в саду, кидались снежками. По вечерам вся компания сидела наверху, на втором этаже, и пила шерри или мартини. Нина хлопала в ладоши от радости, когда Рюдигер, носивший светлые костюмы и умевший быть неотразимо обаятельным, снова и снова восхвалял красоту Клары, а та краснела. Отец тоже смеялся. Женщины любили Рюдигера, а он любил собак. Сразу после свадьбы он подарил Нине двух догов, Астора и Карино, они носились по зеркальному паркету, скользя на поворотах, и разбивали китайские вазы. Отец их боялся, особенно Карино, который, скаля зубы, рычал на него.

— Ну что ты, — говорил Рюдигер и трепал морду огромной псины. — Мой Карино тебе ничего не сделает. (Он всегда говорил: «Мой дом», «Моя контора» и «Моя жена».)

Пришла весна, Клара начала выходить в сад. Он был огромный, заросший дикой ежевикой, орешником и крапивой. Клара возделывала его метр за метром и выкопала столько камней, что получилась высокая горка. Сухие сучья она сжигала. Отец больше не появлялся в саду, даже когда Клара кричала ему, что воздух здесь просто чудесный. Он предпочитал сидеть за своим столом в клубах сигаретного дыма. Отец стучал по клавишам машинки «Континенталь» и в конце каждой строки поднимал голову, чтобы взглянуть на жену. Она, в садовом фартуке, стояла в дыму костра, опершись на лопату и, не мигая, смотрела на огонь. Губы ее шевелились, словно она молилась.

В феврале 1936-го, в последнее воскресенье перед карнавалом, архитектор, спускаясь со второго этажа, заглянул к Кларе и отцу. Собственно говоря, Клары не было — она отправилась на концерт, — а отец сидел за пишущей машинкой и переводил на немецкий «La Légende du Moine en rut» [14]. Архитектор с пунцово-красным лицом вошел в гостиную и начал кричать, что Рюдигер только что заплатил ему гонорар, ровно столько, как они договаривались давным-давно, когда никто и представить себе не мог, какой прорвы работы потребует этот дом. Он расшибался в лепешку, а Рюдигер не прибавил ни сантима. Архитектор просто задыхался от ярости. Он считал это подлой буржуазной эксплуатацией. Он же не собака, и, спорим на что хотите, эти фашистские доги стоили больше, чем весь его гонорар. Отец кивал. Он предложил архитектору сесть в кресло из стальных трубок и открыл бутылку «Кордон Кло дю Руа», благородного молодого бургундского вина — одну из тридцати шести бутылок, которые несколько недель тому назад его уговорил купить представитель фирмы, добравшийся до этого стоявшего в глуши дома. Несмотря на усталость, он держался как король, изображенный на винной этикетке. Ящик с бутылками прибыл накануне, вместе со счетом, написанным от руки и выглядевшим словно Нантский эдикт. Сумма на счете равнялась примерно трем месячным окладам отца. Клара, ничего не знавшая о покупке, непривычно высоким голосом подсчитала, когда именно они оба совсем обеднеют (01.01.1945 г.), если он и дальше будет поступать в том же духе, а цены на продукты останутся стабильными, — и прямо-таки вырвала у него обещание держать «Кордон Кло дю Руа» в запасе для особенных, совсем особенных случаев. И мой отец посчитал, что этот вечер — как раз такой особенный случай. А кроме того, он ведь должен был выяснить, не обманул ли его торговец, когда расхваливал свое вино до небес. Отец поднял бокал — уже запах подсказал ему, что вино превосходное, — отпил, проглотил и удовлетворенно улыбнулся. А архитектор опрокинул в себя бокал, даже не заметив, какое замечательное вино он пьет. Он был слишком зол на Рюдигера, хотя отец сказал ему, что он прав и что он сам терпеть не может эту скотину.