Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон Страница 11

Дерек до этой минуты держался особняком прислонясь к двери на веранду, глядя, как остальные наполняют пуншем свои стаканы, но не прислушиваясь к их болтовне, всецело погруженный в разговор с матерью, он мысленно пребывал во Флориде. Теперь же он проворно отскакивает от двери, пропуская следующего гостя.

Обнять этого человека Шон может от всего сердца: Чарльз Джексон, чернокожий лет сорока, морщинистый, элегантный, новичок на кафедре, сразу заслужил его симпатию тем, что хоть и был знаменит на всю страну благодаря сборнику блестящих эссе под названием «Черным по белому», а курс об афро-американской поэзии читать отказался. Настоял, что преподавать будет тех поэтов, которых любит, от Катулла до Цезария и от Уитмена до Уолкотта.

Чарльз обходит кухню, машинально пожимая гостям руки: «Добрый вечер… Весьма рад… Очень приятно…» С некоторыми он уже знаком, но мозг, только что сотрясенный яростным спором по телефону, ничего не воспринимает, ни имен, ни лиц, он слышит только голос своей жены Мирны, орущей ему из их чикагского дома, за который он до сих пор выплачивает: «Нет! И на Рождество тебе их тоже не видать, судья сказал — один летний месяц и все, подлец ты этакий Никаких уик-эндов, слышишь, подлец ты этакий!» Похоже, ее словарный запас грозит сузиться до этих трех слов. «Я привлеку тебя к суду!» — «Но, Мирна, в конце концов, если тебя послушать, можно подумать, что я совершил убийство!» — «Вот именно! Это — убийство! Ты меня убил, да, меня! Ты убил мою жизнь! Ты убил мою любовь к тебе! Она мертва! Все кончено, Чарли!" — «Не называй меня Чарли». — «Чарли, Чарли, Чарли! Все кончено, парень! Тебе хана! Ты сам этого хотел, это ты все пустил под откос! Я отправлю к тебе детей самолетом, но я никогда больше не желаю видеть тебя здесь, ты понял? Ноги твоей больше не будет в этом доме!..» (От сих до сих. От сих. один-единственный вечер, проведенный в гостиничном номере за углубленным исследованием аппетитного темно-коричневого тела Аниты Дарвен, молодой поэтессы из Южной Каролины, приглашенной в университет для занятий с поэтами-стажерами, — до сих: новое место на новом факультете за тысячу четыреста километров от своих сыновей Рэндала и Ральфа… и, главное, от дочки Тони, ее сливовых глазенок, драгоценного ее сердечка, она получила имя Тони, потому что Мирна в отличие от Чарльза обожает писательницу Тони Моррисон, малышке всего три года, она не запомнит ни меня, ни даже того, как мы когда-то жили вместе, я буду для нее далеким папой, подлецом этаким.) Почти год прошел, а он все не может оправиться от шока, так внезапно его оторвали от жены, от дома, от всех планов, от будущего… У него до сих пор земля из-под ног уходит.

Стоя в углу кухни, он заново переживает этот кошмарный спор, бессознательно опустошил два или три стакана пунша, никого не видит, ни с кем не говорит… потом замечает, что Дерек направляется прямиком к нему, с белыми это сплошь и рядом, стоит им углядеть черного на отшибе, сразу пугаются, как бы он не почувствовал себя в изоляции, ну вот, так и есть, подгребает со словами:

— Здравствуйте еще раз.

Если он спросит, как мне нравится на новом месте, думает Чарльз, не трудно ли было привыкнуть к университету, очень ли сильно он отличается от чикагского, я свалю отсюда к чертовой матери. И пусть он только попробует вякнуть хоть что-нибудь насчет пунша.

— Неприятности? — спросил Дерек. — Извините, я вас едва знаю, но… у вас такой вид…

— Да ладно! — буркнул Чарльз, захваченный его прямотой врасплох. — У меня проблемы с моими чадами.

— Большими или маленькими?

— Маленькими.

— Маленькие детки — большие бедки.

— У вас тоже?

— По правде говоря, да, и у меня с чадами не все ладно.

— Маленькими или большими? — полюбопытствовал Чарльз.

— Большими.

— Большие детки — большие бедки, — усмехнулся он.

Рассмеялся и Дерек.

— У меня две дочери, — продолжал он. — Одной восемнадцать, другой двадцать один. Старшая, Анджела, в Манхэттене… делает то же, что делают в Манхэттене тысячи молодых женщин.

— Мечтает стать актрисой, — подсказал Чарльз.

— Точно.

— А пока работает официанткой.

— Прямо в яблочко.

— А та, которой восемнадцать?

— Марина. Да, она-то меня и беспокоит. Она ничего не ест.

— Это в ней от матери? — спросил Чарльз, бросая взгляд в дальний угол комнаты на худенькую Рэйчел, а та в это время зажала губами разом две сигареты, обе зажгла и одну протянула Шону.

— Нет. — Дерек покачал головой. — Нет, Рэйчел не мать моих дочерей. Их мать уехала, когда они были совсем крошками.

— Вот оно что.

— Марина на днях потеряла сознание в классе, — продолжал Дерек. — Она учится в колледже Сары Лоуренс, в Бронксвиле. Специализируется на Холокосте.

— А-а-а. На Холокосте. Так это ее специальность.

— Хм. Хм.

— Кстати, вы не находите, что пора бы учредить здесь кафедру по рабству? Серьезно! И докторантуру по продвинутому рабству?

— Отличная идея, — сказал Дерек.

— А доводы вот такого рода: я тут хорошенько поднажал и набрал достаточно материалов для нескольких обязательных предметов, годных, чтобы учредить кафедру курса повышения специализации по пыткам, а через годик-другой это потянет и на докторантуру по геноциду.

Оба в один момент приканчивают свой пунш.

Дерек говорит себе: если он захочет поговорить со мной о своих детях, он это сделает… либо не сделает… Сейчас или позже. Или никогда.

Звонок верещит снова, это Бет и Брайан («Лохматые», как за глаза зовет их Шон, поскольку Брайан носит густую бороду, атрибут адвоката-левака, а Бет с тех еще пор, когда была шикарной куколкой, сохранила длинные завитые волосы) — и кухня разом оказалась переполнена: их толстые животы и зычные голоса, их принужденный смех заняли все пространство, меняя атмосферу, внося оживление… Ох, Бет, не испорти дела, думает Шон, все только начинает налаживаться. С собой в машине они привезли булочника Арона Жаботинского, славного высохшего старика, он плохо слышит и мало говорит, но его ярко-синие глаза блестят весьма красноречиво… Ему без малого восемьдесят, вспоминает Шон, да нет, далеко за восемьдесят, он же родился в Одессе еще до революции; весь город уважает Арона за превосходное качество его ржаного хлеба и бейглс, но этот пекарь равным образом и знаток поэзии — Бродского, Милоша и моей.

Возня с шарфами, пальто, перчатками. «Наступает самая настоящая стужа, — твердят все. — Будет снегопад, снегопада не миновать». Что было бы, спрашивает себя Шон, не будь погоды как темы для разговора? Однажды он затеял мимолетную интрижку с девушкой из Порт-о-Пренса, и, когда в их первом телефонном разговоре он ей сказал: «Мой дом окутан саваном тумана… А у тебя там какая погода?», она бесцеремонно осмеяла его: «Не обижайся, Шон, но смени пластинку. На Гаити погода всегда одинаковая — жаркая и ясная!» — «Так о чем же вы говорите, когда говорить не о чем?» — «О политических убийствах. Ты не видел, как только что на Солнечном берегу линчевали такого-то?» Имя политика, убитого в тот день, он уже запамятовал. Зато девушку звали красиво — Кларисса. То-то же, мамуля, я этого не забыл! Can’t take that away from me [13].