Кошки-мышки - Гюнтер Грасс Страница 11

В церкви Девы Марии я никогда не видел на нем «бомбошек». Он вообще все реже надевал шерстяные шарики, хотя среди гимназистов они как раз теперь по-настоящему вошли в моду. Порой, когда мы стояли втроем на школьном дворе все под тем же каштаном, оживленно болтая и сотрясая дурацкие шерстяные изделия, Мальке снимал с шеи «бомбошки», но после второго звонка на урок он за неимением другого противовеса нерешительно возвращал их на прежнее место, повязывая в виде «бабочки».

Когда бывший ученик и выпускник нашей гимназии впервые вернулся с фронта, побывав по пути в ставке фюрера и получив там железную регалию, то прямо посреди урока раздался звонок, созывавший нас в актовый зал. Молодой человек стоял перед нами на фоне высоких окон, широколистных растений в больших горшках и всего преподавательского состава, рассевшегося полукругом; с регалией на шее, он стоял не за старой темно-коричневой кафедрой, а рядом с ней и, морща маленький розовый рот, жестикулируя, говорил поверх наших голов; я заметил, как уши у Йоахима Мальке, сидевшего передо мной и Шиллингом, сделались прозрачными и пунцовыми; он выпрямился, откинулся назад, его правая рука потянулась ощупывать шею, будто его мучило удушье, после чего под сиденье что-то упало — шерстяные комочки, «бомбошки», шарики, кажется, смесь зеленого и красного. Лейтенант военно-воздушных сил говорил поначалу слишком тихо, с запинками и довольно симпатичной неловкостью, несколько раз краснел, хотя его рассказ не давал к тому ни малейшего повода: «…Не думайте, что все так просто: нажал на гашетку — и готово. Иногда неделями пусто. Зато когда началась заваруха над Ла-Маншем, я сказал себе: сейчас или никогда. И точно. При первом же боевом вылете встречаем соединение бомбардировщиков под прикрытием истребителей; завертелась настоящая карусель, то выше облаков, то ниже, сплошные виражи. Набираю высоту, подо мной кружат три „Спитфайера“, страхуют друг друга; ну, думаю, вот смеху будет, если я их сейчас не… Захожу в пике, беру одного на прицел, он сразу задымил; закладываю левый вираж, а навстречу, прямо в визире, другой „Спитфайер“, целю точно в винт — он или я; как видите, в воду плюхнулся он, а я соображаю — где два, там и третий, лишь бы горючего хватило. Строй подо мной рассыпался, семеро хотят удрать, захожу с солнечной стороны, выбираю одного? — он свое получает, повторяю заход, тоже — порядок, тяну штурвал до отказа на себя, потом беру на прицел третьего, он отваливает влево, значит — есть попадание; инстинктивно начинаю преследование, теряю его в облаках, опять нахожу, снова жму на гашетку, он валится в воду, но и я чуть не макнулся, даже не знаю, как выправил машину. На подлете к дому покачиваю крыльями — вы же знаете или видели в кинохронике, что мы покачиваем крыльями, если удалось кого-нибудь подбить, — а шасси у меня заклинило, не выходят. Пришлось садиться на брюхо, в первый раз. Позднее, уже в столовой — шесть сбитых, точно; в бою я, конечно, счетом не занимался, не до того было в горячке; ну, конечно, обрадовался, а в четыре нас опять подняли в воздух, короче: все было как раньше, когда мы играли в гандбол на старом школьном дворе — тогда у нас еще не было стадиона. Господин штудиенрат Малленбрандт, наверное, помнит: либо я вообще ничего не забивал, либо подряд штук девять; так и в тот день — к шестерке утренних добавилась еще трешка; по порядковым номерам они у меня числились с девятого по семнадцатый; через полгода, когда я набрал сороковку, командир написал представление, потом меня вызвали в ставку фюрера, тут уж у меня на боевом счету значились сорок четыре штуки; а на Ла-Манше мы почти не вылезали из кабин, так и сидели до следующего вылета, пока наземный персонал машину обслуживал; такое не каждому по силам; для разнообразия позабавлю вас: на каждой авиабазе у эскадрильи есть своя собака. Однажды в хорошую погоду взяли мы нашего Алекса…»

Примерно так выступал лейтенант, отмеченный высшей наградой, развлекая нас в промежутках историей про пса Алекса, которого учили прыгать с парашютом, или анекдотом про обер-ефрейтора, который по тревоге с трудом вылезал из постели, а потому не раз отправлялся на боевой вылет в пижаме.

Когда ребята смеялись, лейтенант подхватывал смех, тут не могли удержаться даже старшеклассники, улыбались и учителя. Он закончил нашу гимназию в тридцать шестом, а в сорок третьем его сбили над Руром. Темно-каштановые волосы гладко зачесаны назад без пробора, сравнительно невысокий рост и довольно хрупкое телосложение делали его похожим на кельнера из ночного ресторана. Говоря, он держал одну руку в кармане, но то и дело вытаскивал ее, чтобы наглядно изобразить обеими руками воздушный бой. Он делал это весьма артистично, со множеством нюансов, при помощи выпрямленных ладоней, предплечья закладывали вираж; он избегал длинных пояснительных фраз, но вставлял в рассказ ключевые слова и, превосходя самого себя, мастерски имитировал на весь зал работу мотора от взлета до посадки или его перебои при неисправности. Похоже, он отрепетировал этот номер в офицерском клубе своей части, тем более что словечко «клуб» играло в рассказе значительную роль: «Сидим себе в клубе, а тут… Только я собрался в клуб, где… В клубе у нас висит…» Выступление получилось удачным не только из-за артистичной жестикуляции и мастерского звукоподражания, но и потому, что он умел подшутить над учителями, у которых в его времена были те же прозвища, что и сейчас. При этом он оставался тактичным, хотя и немножко озорным, легкомысленным, зато не бахвалился, когда говорил, как сумел выполнить неслыханно трудное задание, ни разу не сказал о победе, только о своей удаче: «Я — везунчик, мне еще в школе с годовыми оценками везло…»; посреди анекдота из гимназической поры он вспомнил одноклассников, которые, по его словам, погибли не напрасно, но завершил свое выступление не именами погибших, а замечанием: «Вот что я доложу вам, ребята. Кто оказывается на передовой, часто и с любовью вспоминает школу».