Жизнь гнома - Урс Видмер Страница 11

Когда гномы находились под Большой расселиной (теперь на огромной стене они казались крошечными, как муравьи), поднялся ветер. Начался дождь, да еще и со снегом, и вдруг сильный порыв ледяного ветра оторвал ноги Старого Злюки от стены. У меня перехватило дыхание. Старый Злюка болтался на ветру, словно флаг над пропастью. Несколько облаков закрыли стену. Когда через минуту они рассеялись, ни одного Злюки не было видно. Только дождь, стекающий по стене. Я бегал взад и вперед, задирал голову вверх, даже в ужасе поглядел на землю возле стены. У меня дрожали губы. Может быть, я молился. Новые облака, потом наконец просвет, в который стала видна часть стены. Тут-то я и увидел их, моих Злюк, намного выше, чем их искал, уже над центральной распределительной коробкой, почти под самым выступом дождевого желоба. Они невозмутимо продолжали восхождение, посреди снежной пены и бушующего вокруг них ветра, который завывал так, словно вырывался из пасти демона. Через несколько минут Старый Злюка, вися над пропастью, по креплению дождевого стока на руках добрался до края желоба, подтянулся и исчез на крыше. Злюка Новый Второй и Новый Злюка повторили этот маневр, только еще быстрее. Невидимый Старый Злюка так сильно тянул веревку, что они едва успевали перебирать руками.

Позднее, когда Злюки освоили и более сложные маршруты — и даже путь к Большой Антенне стал для них обычной прогулкой, — они принялись за деревья в саду. Они поднялись на четыре березы, на цветущую магнолию, вокруг которой жужжали пчелы, на вишню, а один раз даже на бук, но на нем оказалось столько майских жуков, что они в испуге быстро отказались от своей затеи. И на яблоньку залезли, до смешного маленькую, с одной-единственной веткой, на которой висело одно-единственное яблоко; когда Злюка Новый Второй — без страховки, в каком-то безумном задоре — наступил на его черешок, яблоко упало на землю, и он чуть было не свалился с ним вместе. Да, они поднялись на все возвышения в саду, в том числе и на сарай с инструментами, и на перекладину для выбивания ковров, и даже на компостную кучу, холм, на котором росли огромные тыквы и цукини величиной с кита.

[Скобка в скобках: обычно, покидая горизонталь, гномы стремятся в глубину. Не в вышину. Взять хоть один пример: в жаркое лето 1947 года, на самом деле за день до несчастного случая с Новым Злюкой, мы проползли по подземным ходам, прорытым мышами, вся колонна в походном порядке, все на четвереньках, упершись головой в зад впереди идущего. Ходы были такими узкими, что Лазурики то и дело застревали и их приходилось проталкивать вперед. Неожиданно нас залило водой, мчавшейся бурным потоком откуда-то сзади, воды было столько, что она заполнила весь коридор и увлекла нас с собой. Мы кричали, захлебывались, стукались друг о друга. И все время натыкались на очередного застрявшего в водовороте Лазурика, образовавшего запруду, кричащего, молящего о помощи и в конце концов уносимого водой прочь. Нас швыряло вверх и вниз, во все стороны и выбросило одного за другим, как пробки из бутылки, на свободу. Последним вылетел Серый Зепп, ногами вперед и с криком:

— Вода сзади!

Я лежал на спине в траве, прерывисто дыша и хватая ртом воздух. Где-то неподалеку раздавался крик, словно какое-то животное обезумело или кто-то безумный превратился в животное. Я поднял голову. Тощий лысый мужчина — тот, что дружил с догами и женщиной, — бил лопатой мышей, вылетавших из другого прохода, не из нашего, тоже выброшенных водой на поверхность. Он кричал, этот мужчина, его глаза сверкали. Он засунул садовый шланг в еще один подземный ход, до конца открыл кран и принялся лупить по всему, что двигалось. У его ног лежало не меньше десяти, а может, и двадцати убитых мышей. Повсюду кровь — на мышах, на лопате, в траве.

Если б вода вынесла нас через тот ход, мужчина нашинковал бы нас как капусту. Мышь или гном — какая разница?])

О гостиной, самом большом помещении в доме, я уже рассказал. О граммофоне, об аквариуме, о вудуистской кукле.

Может, сказать еще несколько слов о Папе? Сидя в своей нише, он со спины выглядел как Ути сегодня, похож, просто не отличить. Та же лысина, тот же вязаный жакет, то же нетерпение. Как и нынешний Ути, он был непредсказуем, вдруг вскакивал, начинал ходить взад-вперед, иногда прямо на тебя. Он тоже — Ути и в этом был похож на него — ругался со своей пишущей машинкой, как с живой.

— Ну давай уже! Что это ты?! — Правда, Папа печатал одним пальцем, всего одним, а Ути со временем научился пользоваться двумя.

Однажды, наверное это было в последнее лето перед катастрофой расставания, я притаился в тени фарфорового Будды на заднем краю письменного стола — я возглавлял большую колонну, ждавшую за аквариумом моего сигнала «все в порядке», — когда Папа закричал громче, чем обычно, и еще отчаяннее принялся колотить по клавишам своей машинки. Он так сильно стукнул по одной клавише, что рычажок сломался и, подобно бумерангу, пролетел вместе с клавишей над столом, правда, этот бумеранг не вернулся, потому что вначале звякнул о фарфорового Будду, а потом упал в щель между письменным столом и книжным стеллажом. Папа поглядел на свой палец, указательный палец правой руки, которым стучал по машинке, проверил, может ли им пошевелить — смог, но при этом поморщился, — поискал отлетевшую клавишу на столе, на ковре, и на полке, и на подоконнике. В конце концов он улегся на пол.

— А, вот ты где, скотина!

Сверху мне было видно, как его рука шарила в пыли среди дохлых мух и наконец схватила сплющившуюся металлическую деталь. Он вытащил ее, встал, снял очки и поднес клавишу к глазам.

— «О», — сообщил он Будде, — опять «О». Ну да, — и выбросил отломавшийся рычажок вместе с буквой в корзину для бумаг. — Может, получится и без нее.

Папа снова сел за машинку и продолжил печатать. Однако недолго. Вскоре он остановился, перечел торчавший в каретке текст, встал, поднял машинку и швырнул и ее в корзину.

Как позднее Ути. Однажды он даже выбросил свою машинку, зеленую «Оливетти», из окна, только потому, что у него никак не получалась какая-то история.