Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс Страница 11

— Не знаю, наверное, нет. То есть все, что ты сказал, прекрасно. Только знаешь, я дико устала. Может, пойдем уже спать?

Забеременев, Сьюзен была рада обнаружить, что это состояние ей нравится. Ей приходилось слышать, что многие женщины говорили о беременности как о медленной пытке, но сама она от месяца к месяцу ощущала лишь тихое созревание. Она с удовольствием ела, хорошо спала, вовсе не была раздражительной, а ближе к концу с удовольствием признавалась, что ей нравится почтительное отношение незнакомых людей в общественных местах.

— Мне даже жаль, что это не может продолжаться вечно, — сказала она Дэвиду. — Немножко, конечно, замедляешься, зато появляется особое ощущение — по всему телу разливается какое-то благостное чувство.

— Хорошо, — ответил он. — Я знал, что так и будет. Ты сама естественность. Что бы ты ни делала, все так… так естественно. Думаю, что именно это мне больше всего в тебе нравится.

Дочь, которую они назвали Кэндейс, принесла в их жизнь существенные перемены. Они вдруг лишились уединения, целый день вздрагивали и нервничали; все казалось непрочным, все грозило неприятностями. Но оба знали, что жаловаться бессмысленно, и, придумывая, как поддержать и утешить друг друга, они пережили первые, самые трудные месяцы, не совершив никаких ошибок.

Несколько раз в год Дэвид ездил в далекий город на востоке страны навестить детей от первого брака, и никакой радости эти поездки ему не доставляли.

Мальчику исполнилось уже шестнадцать, на всех экзаменах в школе он проваливался, как проваливались, похоже, и все его попытки завязать хоть с кем-нибудь дружбу. Он почти все время молчал, в доме старался быть незаметным и съеживался в ответ на тактичные замечания своей матери о том, что пора бы озаботиться поисками профессии или обратиться за помощью; его хватало лишь на то, чтобы смеяться над тупыми телевизионными шутками. Было ясно, что скоро он уйдет из дома, чтобы войти в кочевой мир хиппи, где ум не слишком ценился, а дружба считалась столь же универсальной, как и любовь.

Девочке было двенадцать, и надежд она подавала гораздо больше; правда, на лице у нее — в целом приятном, но с шелушащейся местами кожей, — казалось, навечно застыло меланхолическое выражение, как будто бы ей было никак не оторваться от размышлений о природе утраты.

А их мать — когда-то девушка, от которой, как думал Дэвид, зависела вся его жизнь («Но это так, это правда, я не могу жить без тебя, Лесли…»), превратилась в опустошенное, рассеянное, располневшее, славное и трогательное существо среднего возраста.

Ему все время казалось, что он по ошибке попал в чужой дом. Кто эти люди? — спрашивал он себя, оглядываясь по сторонам. Неужели я имею к ним какое-то отношение? Или они ко мне? Чей этот жалкий парень и что за беда с этой грустной девочкой? Кто эта нескладная женщина и почему она не оденется поприличнее и не сделает себе прическу?

Улыбаясь им, он ощущал, как мелкие мышцы вокруг рта и глаз при каждой улыбке отправляют ритуал любезности. Они обедали вместе, однако он мог бы с тем же успехом зайти в какую-нибудь добропорядочную старую столовую, где ради удобства можно было подсесть к кому-нибудь за стол, но где склоненные над своими тарелками посетители никак не посягали на одиночество друг друга.

— Ну, Дэвид, по этому поводу я бы не стала бить тревогу, — заявила его бывшая жена, когда он отвел ее в сторону, чтобы поговорить о сыне. — Это вечная проблема, и мы просто должны с ней считаться.

К концу этого визита он стал считать часы. Три часа; два часа; о господи, еще целый час — и в конце концов, после глотка свежего воздуха на улице, он на свободе. В самолете, которому предстояло пересечь пол-Америки, он весь вечер грыз жареные орешки и запивал их бурбоном, силясь раз и навсегда выкинуть все это из головы.

Наконец, в три часа ночи, дрожа от усталости, он втащил чемодан по лестнице собственного дома, занес его в гостиную и стал искать на стене выключатель. Он хотел тихонько пройти по комнатам и лечь спать, но так уж вышло, что вместо этого он остался стоять в ярком свете и ошеломленно оглядываться по сторонам, не в силах справиться с ощущением, что раньше никогда здесь не был.

Кто здесь жил? Чтобы это выяснить, он двинулся дальше по темному коридору. Комната в детскую была приоткрыта. Света было немного, но он разглядел белеющую в глубине высокую детскую кроватку. А между ее тонкими прутьями, среди запахов талька и сладкой детской мочи, он увидел какой-то ком, почти не занимавший места, но источавший энергию даже в своей неподвижности. Там было что-то живое. Там было что-то, что вскоре вырастет и неизвестно кем после этого окажется.

Он бросился в другую темную спальню — света из коридора хватало, чтобы не споткнуться в темноте.

— Дэвид? — проговорила в полусне Сьюзен и тяжело повернулась под простыней. — Я так рада, что ты вернулся.

— Да, — отозвался он. — Боже, а я-то как рад!

И в ее объятиях он обнаружил, что жизнь его все же еще не окончена.

Сьюзен не очень нравился столичный город — куда ни посмотри, он тянулся на многие мили, но городом в собственном смысле так и не стал. Было много деревьев, что приятно, однако все остальное сводилось к бесконечным магазинам, заправкам и сияющим вывескам фаст-фудов. Когда ребенок подрос и стал сидеть в коляске, Сьюзен надеялась обследовать другие части города и найти там что-нибудь поприятнее, однако все ее попытки оказались столь же бесплодными, как и мечты о том, чтобы Дэвид не работал на Фрэнка Брэйди.

Однажды она отважилась на весьма далекую прогулку. Стоял теплый день, и она уже шла назад, толкая перед собой коляску, как вдруг у нее появилось ощущение, что домой она может не дойти. Оставалось что-то около трех кварталов, но в мерцающей дымке жаркого дня они воспринимались как пять, шесть или даже больше. Запыхавшись, она остановилась и вдруг ясно почувствовала свое сердце: его примерные размеры, форму, тяжесть, испытала, какое оно на ощупь, услышала, как оно бьется, и с ужасом ощутила его смертность. Девочка повернулась на своем пластмассовом сиденье и посмотрела вверх, как будто спрашивая своими круглыми глазенками, почему они остановились. И Сьюзен напряглась из последних сил, чтобы встретить этот взгляд приветливой улыбкой.

— Все в порядке, Кэндейс, — заговорила она, как будто Кэндейс ее понимала. — Все в порядке. Сейчас мы будем дома.

И она дошла. Она смогла даже подняться по ступенькам — это было труднее всего. Она уложила Кэндейс в кроватку, сложила коляску и поставила ее на место, а потом прилегла на диван в гостиной и лежала, пока сердце не успокоилось — пока не отступило его грозное биение и пока оно не вернулось обратно в тело, которое так замечательно себя чувствовало во время беременности.

Когда Дэвид вернулся с работы, она все еще валялась на диване, раздумывая, не следует ли немного поспать.

— Уф, — сказал он, повалившись в стоявшее напротив кресло, — Господи, расскажите мне, как тяжело работать в офисе. Должен сказать тебе, девочка, что сегодня было совсем паршиво…