Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 11

«А что же Рая?» – задумывался Туз, не припоминая особо буйных проявлений. Неужто их свидания обходились без высших степеней? Возможно, потому и оставила его, исчезнув без прощаний. Ах, как грустно становилось. Так грустно, как в Коктебеле перед отъездом из Крыма, когда в день Преображения сидел одиноко на крылечке дома Вересаева под горой, склоны которой были усеяны возлежащими парами, а вершина уже дымилась и озарялась неземным светом. Он представлял себя сгоревшим начисто терновником – лишь пепел вяло шевелился от дуновения морского ветерка. О, как хотелось измениться!

Так размышлял он душным вечером в метро, подъезжая к «Парку культуры», а в мыслях уносясь под крымский утренний небосклон, где млела последняя звезда и лунный серп растворялся в набирающей силу синеве, как вдруг подметил, что милая девушка, читавшая «Источник вечного наслаждения» некоего Шри Шримада, отложила книгу и призывно смотрит на него, обещая и преображение, и восхождение – если не к небесам, то уж точно на свежий воздух из подземелья. Они и выбрались вместе из метро, поднявшись далее на двенадцатый этаж – к Тузу домой, куда он пригласил на чай. Долго не могли как следует напиться. Не то чтобы сорок дней и ночей, но с неделю.

Ее звали Адо, и была она почти такой же рыжей и кудрявой, но куда бледнее, зато речистей Туза, и непомерно восторженная. Сразу заявила: «Я вечно в экзальтации, даже если в опущенке!» Словом, неизвестно чего могла отчебучить в следующий миг. Решила вдруг сварить кашу и тут же рассыпала манную крупу по всей кухне. Пока Туз собирал, разглядывала город, подпрыгивая от изумления, насколько далеко видно с этих холмов в Коломенском. Птицы слетелись на ее щебетание, укакав подоконник, и облака уже, кажется, заплывали в комнату. А когда Адо достигла взглядом колокольни Ивана Великого, настолько суматошно возбудилась, что Туз перепугался, как бы не выпала из окна. Немедля приобнял, и дальний обзор сменился ближним.

Она училась, похоже, на лекаря, поскольку употребляла непривычные слова, казавшиеся русскому уху хворыми, – копуляция, гениталии, тестикулы и прочие слабого здоровья. «Интимней интернируй, – говорила, прижимаясь. – Моя вагина в сомнениях». Адо относилась к ней как-то эпично, называя Пенелопой. Смущенно посмеивалась: «Место утех и развлечений. Увы, долго было пустырем».

Закричала она, как новорожденная, внезапно, сверх надежд и ожиданий, укрыв ладонями лицо. И отвернулась на минуту, приникнув к окну: «Мы так высоко – под нами весь город! Ах, какой чудный коллоидный шрам! – вновь обратилась к Тузу. – Расскажи о генезисе». Туз отвечал коротко, мол, поножовщина. «И на груди тоже? – уточнила Адо после, записывая что-то на память в книжечку. – Тебе к лицу, но могу вывести. – И поведала, как пришла к целительству: – Я тонула, но, к счастью, осталась жива. Меня била молния – три сантиметра от макушки! – после чего открылся канал – глаза боятся, а руки делают. Как скажу „во имя Отца, Сына и Святого Духа!“, так и вижу – пошло-поехало. Во лбу сгущается тайное бытие, и бушуют живительные волны. За пару сеансов, поверь, у тебя все рассосется, как у меня пупок»…

И впрямь, у нее был совершенно гладкий, словно пустырь, живот – никаких следов земного происхождения. Неведомо как и откуда явившаяся в этот мир Адо преобразила Туза, будто сызнова вылепила из праха – омыла восторженными волнами, наполнив силами для новых восхождений. Она оставила и тяжелые, как камень, письмена Шри Шримана, куда, правда, Туз так и не удосужился заглянуть.

И с Адо более не встречался. Слишком многое, чувствовал, сокрыто в ее животе, в ее имени – то ли чрезмерном, то ли, напротив, обрезанном. Полезно поминать не всуе, но лицезреть опасно и губительно. Еще под землей Туз почуял неладное, а теперь додумался, что он всего лишь зыбкий образ чьего-то созидательного воображения – возможно, даже женского. И не единого Творца, а одного из великого множества.

Ну, не досадно ли представить такое!? Другой бы всю жизнь переживал и мучался, но Туз принял как должное. Ведь эта некто, сотворившая его, все равно, как ни крути, но для него одна-единственная – верховная Вседержительница. Захочет, так волной накроет, а то и вовсе рассосет без остатка, распылит на мельчайшие неделимые частицы, которые вряд ли уже вспомнят правильное московское наречие.