Агробление по-олбански - Ильдар Абузяров Страница 11

К телефону подошла старшая жена Порошкански, любимая Айгюдь.

– Алло! Позовите, пожалуйста, Давида, мадам Айгюдь.

– Не могу. Он не хочет ни с кем разговаривать. Лежит на диване, отвернувшись к стене.

– Скажите, что у меня для него хорошие новости.

– Он и слушать ничего не хочет. Подушку на голову положил. Палец сосет! Говорит, что скоро умереть должен. Может, вы его спасете?

– От чего умереть?

– От лени, наверное. Целый день на диване лежит. А мы вчетвером даже присесть не можем – все его обслуживаем, обстирываем, объедаем.

– Скажите, что я разговаривал с одним турком и что у меня есть план, как обмануть всех и вся, выйти сухими из воды… Пусть детство вспомнит…

По лицу и шее Петра сползали крупные капли.

– Где ты?

– Тебе правду сказать?

– Да!

– На унитазе.

– Зачем ты туда забрался?

– Для профилактики.

– Я сейчас приеду.

Через час Порошкански с Петром уже стояли, облокотившись на железную ограду греческого посольства. Желающих получить шенгенскую визу было очень много, приходилось ждать в длинной очереди. Греки, впав в жесточайший экономический кризис, решили подзаработать на визовых пошлинах и туризме. Пока не поздно – пока их не выкинули из Евросоюза. Надо отдать им должное, визы раздавали налево и направо за пятьдесят евро с носа – разбойники.

– Помнишь, с чего все началось? – спросил Петр. – Помнишь, Давид, весь этот бардак начался с шестерых твердолобых граждан нашей Албании, которые в мае 1990 года добились разрешения на выезд.

– Это те, что проникли в итальянское посольство и попросили политического убежища?

– Да, а буквально на следующий день десятки тысяч молодых албанцев принялись штурмовать посольства всех стран, только бы покинуть родину. Помнишь, послы закрывали посольства на амбарные замки и прятались в гостиничных номерах. Ну разве это не национальный позор?

– А потом на улицах жгли коммунистические газеты, а я все возмущался. У меня как раз Фериде должна была первенца родить, и тогда газеты были тем единственным, во что в роддомах пеленали младенцев. – Порошкански развел руками. – До сих пор не понимаю, зачем их жгли.

– Давид, а я искренне верил, что у нашей родины особая революционная миссия. Что Албания – горячее сердце Европы. Хотел идти работать на «Радио Тираны». Подрывать вещанием страны устои империализма и призывать свой народ жить и трудиться как в блокаде. Призывать строить больше дзотов и дамбы для рек агрессоров, не жалеть средств на поддержку марксистских террористических группировок в Европе.

– Да, – сказал Порошкански, – «Радио Тираны» была ведь мощнейшей радиостанцией Европы. А я, признаюсь тебе, послушивал «Битлз» по Би-би-си.

– А потом мы проголосовали за кардиолога Сали Беришу, личного врача страны, в надежде, что он излечит «Сердце Балкан и Европы». Албания – больное сердце, мимикардия, аритмия.

– Лучше бы он мое сердце вылечил, – сказал Давид, схватившись почему-то за живот и присев на корточки.

– Албания точно как сердце: чуть что – бьется учащенно. Ты же знаешь, не каждое сердце выдержит такой ритм предательств.

– Ладно, хватит философствовать, скажи лучше, каков твой план?

– Есть ли у вас план, мистер Фикс Арамис Алия?

– Давай быстрее, я в любой момент умереть от любопытства могу, а ты медлишь. Так мы твой план, чего доброго, не осуществим.

– Что ты взялся хандрить, Давид? – Петр по-прежнему не спешил. – У меня к тебе предложение столетия: как в старые добрые времена, взять и рвануть в Черногорию.

– К Эфлисону?

– К Эфлисону.

– И там нарезаться?

– Нарезаться. Но сначала в Грецию! Потому что в Греции есть все! И даже огромный внешний и внутренний финансовый долг-геморрой. Долг на грани дефолта. Я задним бампером чувствую, что там, на золотых курортах Халкидики, прохлаждается сейчас Большая Женщина. Переплыла, как корова Ио, Дарданеллы. Ищет себе загорелого мальчика-альфонса. А тут мы, грозные албанцы, нагрянем!

– Не могу я нагрянуть, не хочу, чтобы мои жены получили моральное право изменять мне при жизни. Ничего, недолго им ждать осталось.

– Вот заладил: смерть придет, смерть придет. Ну какая она, твоя смерть?! Где она?! – Петр нагнулся, просунул голову в самое крупное отверстие решетки. – Здесь нет.

– Понятное дело. Когда это смерть гордых и независимых албанцев пряталась на территории суверенного государства?

– Значит, нам самое время ехать в Грецию, раз ты считаешь, что у смерти паспорт гражданки Албании. Эфлисон тебя быстро от любой смерти избавит. И не только тебя, но и весь албанский народ. Он на эти дела мастер.

– Почему Эфлисон?

– У меня такое предчувствие. А потом, сам знаешь, Эфлисон – он такой большой, Эфлисон – он виночерпий.

– А может, нам после Эфлисона лучше в Италию рвануть? Если я не умру. Что там делать, в этой Греции? В Италии, говорят, уровень жизни выше. – Давид вытянул руку, пытаясь показать, насколько в Италии выше уровень жизни. Сначала до уровня члена, затем грудной клетки. Остановился у горла.

– Посмотрим.

– Тебе легко говорить «посмотрим». У меня четыре жены, и ты на них только исподтишка смотришь. А их еще кормить нужно. И потом, хочется перед смертью мир повидать.

– Помнишь, все, кто уезжал в мае 90-го, обещали подзаработать денег и вернуться. Но никто не вернулся. А мы с тобой обязательно должны вернуться в Албанию после поездки. Обязательно. Это же наша родина.

– Тебе легко говорить. А если меня на родине смерть поджидает? Ты что, забыл: смерть с избирательными правами гражданки?

– И кто тебе сказал, что ты умрешь? От чего умрешь, сердце как у… – Петр подбирал выражение, – красно-зелено-белого какаду. При всех режимах работать сможет.

– Я сам себе сказал. А умереть я могу, например, от похмелья…

– Я так и думал.

После посольства Петр и Давид пошли просить у дяди Петра его старенький «Пежо».

– Что, опять в Грецию? – спросил дядя, протягивая потертые, как старые джинсы, ключи.

– Ага, в Грецию.

– Вы с ним осторожней. Там масло подтекает, и шкворня чего-то свистит. Я его уже давно утилизировать собирался. Под клумбу, ты же знаешь, у жуков при жизни любимое место – клумба или палисадник.

– А на чем вы тогда ездить будете, дядя Ташим? – поинтересовался Порошкански.

– А я не собираюсь никуда ездить, – дядя, как и племянник, был патриотом, – здесь и помру.

– А какое ваше любимое место? – спросил Порошкански. Из вежливости и на всякий случай.