На фейсбуке с сыном - Януш Леон Вишневский Страница 11

Американцы-то через этих «камикадзе» не один корабль потеряли, не говоря уж о человечески потерях, когда те своими самолетами, набитыми бомбами, врезались на всей скорости в суда. В американских военных отчетах можно прочесть, что нередко эти летчики в самолетах вспарывали себе животы специальными мечами, чем доказывали свои воинскую честь и рыцарскую доблесть, пронесенные сквозь столетия.

Но это, конечно, совсем другие самоубийства. Меня больше занимает «частное» — назовем его так — самоубийство, которое на Земле вызывает всегдашнее осуждение. Как, например, матери-самоубийцы, которая и ребенка и Бога любит, а все равно грех на душу берет и с болью и страхом справиться иначе не может.

Можно понять бесконечную боль близких, которые из-за этого потеряли любимого человека. Но Бог обрекать таких самоубийц на бесконечное осуждение не должен. No way, прости мне, сыночек, мой английский. Ведь трактование самоубийства как смертного греха в христианской религии (я уж на ней, сыночек, сосредоточусь) — это ужасная ошибка, которая ведет в тупик. Ведь не было такой трактовки поначалу-то, не было! Гораздо позже такое отношение появилось. Ни в Старом завете, ни в Новом упоминания о запрете на самоубийства Ты, сыночек, не отыщешь, сколько ни ищи. Только жаль будет времени Твоего драгоценного, потраченного на поиски. Старозаветные самоубийцы, а их всего четверо было, никакого осуждения в свой адрес не получают. Со всех амвонов провозглашаемое самоубийство Иуды трактуется однозначно как наказание за предательство, но не как грех! Больше того, сыночек: первые теологи, к вящему моему удивлению, даже смерть Иисуса Христа как разновидность самоубийства (sic!!!) склонны были интерпретировать, и только в шестом веке нашей эры Церковь вдруг, по непонятным мне причинам, стала рассматривать лишение человеком себя жизни как тяжкое преступление. А все, что Церковь в то время решала, становилось юридической нормой. В 533 году нашей эры в городе Орлеане лишили права на обряд религиозных похорон самоубийц, которые обвинялись в каком-либо преступлении. Через тридцать лет в городе Браги пошли дальше и лишили этого права уже всех самоубийц, даже кристально чистых перед законом. Но и это не конец, сыночек. В 693 году, в испанском городе Толедо, было принято решение еще более радикальное — оно касалось уже и тех, кто совершил даже неудачную попытку самоубийства. И всему этому охотно вторили католические теологи — а как же иначе, кто бы сомневался! В одиннадцатом веке некий Святой Бруно уже называл самоубийц «мучениками от лукавого». Ну, а уж с двенадцатого века начинается беспрецедентное и массовое преследование тех, кто решил сам выбрать момент своего ухода из жизни. Упоминавшийся уже Фома Аквинский объявил самоубийство смертным грехом и деянием против самого Господа, и это утверждение, озвученное устами Фомы, разнеслось по всему миру со скоростью молнии и имело большую силу на протяжении многих веков. В 1601 году какой-то Фулбек, английский законодатель во времена Елизаветы I, рекомендовал неудавшихся самоубийц доставлять на лошадях к кладбищу и там казнить через повешение. Другой законник, с говорящей фамилией Блэкстоун («черный камень»), экий затейник, в свою очередь дополнил это интересным и неординарным советом: хоронить самоубийц в конском навозе, а тело перед тем пробивать необтесанным колышком — ну, наподобие того, как с вампирами-то делают. Так что же — с останками самоубийц вообще развлекались как могли, особенно в цивилизованных Англии и Франции: их и вверх ногами вешали, и на свалку вывозили, и в бочки закатывали, чтобы потом в воду скинуть, — короче, все, что только в голову могло прийти, самое унизительное творили, только чтобы как можно сильнее народ запугать.

И ведь какая это, как оказалось, укоренившаяся практика, сыночек, просто удивительно! В 1969 году, когда уже нога человека на Луну ступила, уважаемый суд в центре Европы, в английском городе Мэн, приговорил к телесному наказанию некоего молодого человека, покусившегося на собственную жизнь, но не доведшего дела до конца. В 1969 году, сыночек! Когда я эту информацию увидела — честно тебе скажу, дар речи потеряла.

Так что сам видишь, сыночек, нелегко самоубийцам-то приходится. А на Страшном Суде ничего иного с ними и быть не может, на их деле уже с самого начала штамп стоит «Ад», будь этот самоубийца на протяжении всей своей жизни трижды набожным и ни одной из десяти заповедей ни разу не нарушившим. Для нас, поляков, самое болезненное во всем этом, как я думаю, — отказ ксендзов по-человечески самоубийцу похоронить, отпеть как положено. Поляки свято верят, что если на кладбище ксендз к покойнику не подойдет и его водичкой из-под крана, которая в ризнице течет, не окропит, покойнику в гробу будет «неспокойно». Я Тебе, сыночек, точно скажу — ему, покойнику, это ведь все равно, фиолетово. Я знаю, о чем говорю — потому что сама на своей шкуре это испытала. Меня, например, больше всего на моих похоронах раздражало, что этот господин с фальшивой печалью на лице никак не мог мои имя и фамилию запомнить и в голове своей с телом, которое окроплял, соединить. Если бы ему служка красной ручкой на бумажке мое имя не написал — он бы наверняка назвал меня Марианной, которую до меня отпевал, точно бы перепутал. А это взволновало бы Леона, я знаю. Вообще в каком-то смысле я даже хотела, чтобы так произошло, чтобы Леон немного отвлекся от своей неизбывной печали, от отчаяния своего, но опасалась за Казичка — я же его как облупленного знаю, представляю, что бы он сделал: нецензурными словами этого ксендза отчехвостил, даже и ударить мог над не засыпанной еще моей могилой. Впрочем, ты своего брата тоже хорошо знаешь, сыночек, можешь себе представить. Поэтому слава Богу, что все обошлось и служка вовремя «Марианну» эту с бумажки вычеркнул, а мое имя, «Ирена», печатными буквами вписал. Скандала на моих похоронах удалось избежать, все прошло тихо-мирно, о чем я даже немножко жалею, сыночек, потому что ничем особенным мои похороны никому не запомнились и все про них быстро забыли. Вот если бы Казичек этого попа как следует припечатал — это бы надолго в памяти у всех застряло. Ты уж, сыночек, прости мне это мое раздражение, может, оно и неуместно в таких обстоятельствах, сама не знаю, что это вдруг на меня нашло.

А вообще с похорон своих я лучше всего запомнила бабу Марту, которая бормотала себе под нос по-немецки, какая я «неблагодарная и несправедливая», что померла раньше нее, и как я посмела… Еще помню Леона, который хотел как можно скорее вернуться домой, достать наши с ним фотографии, зажечь свечи и напиться до потери сознания, и Тебя, сыночек, как Ты во время прочувствованной поминальной речи этого ксендза-то, не сообразуясь с моментом, вытянул из кармана пачку «Клубных» и все никак не мог найти спичек и как Казичек в кармане своего черного плаща спички нашел и Тебе подал. И когда Ты первый дым-то вдохнул, Тебя аж замутило, потому что Ты три дня до того ничего не ел и все курил и курил. А потом Ты обнял бабушку Марту, а бабушка Марта, забыв о своей извечной ненависти, взяла Леона за руку, и Леон ее наконец простил за то, что она Тебя в детстве на головку Твою лысую и бесформенную уронила, и так вы, обнявшись, стояли и плакали, как какой-нибудь древнегреческий хор. А ксендз на вас искоса посмотрел, и вид у него был возмущенный, но и смущенный тоже, а вам наплевать на него было, потому что вы же свою любимую Иренку хоронили, а не ту, чье имя у него на бумажке красными чернилами было написано. И я тогда еще подумала, что уж что-что, а похороны мои удались. И покинула вас, спокойная и довольная.