Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 106

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Фортис Холден-старший не виделся с Сильвией (своей сестрой, не состоявшей с ним в кровном родстве) до 1920 года и почти примирился с тем, что она вычеркнула его из своей жизни. А после их встречи в аллее за отелем «Монморанси» он понял, что это всего лишь вопрос времени. И приготовился ждать. Господи, ведь он уже ждал девять долгих лет! Он знал, что Сильвия найдет его, а понял он это, когда она целовала его, целовала как мать перед тем, как пожелать доброй ночи. И не только поцелуй убедил его; было еще множество свидетельств, поддерживающих его уверенность. Зачем он бежал в ту ночь из квартала Джонс с такой скоростью, с какой негры бегают наперегонки с белыми парнями, когда на кону стоит доллар? Почему сердце бьется у него в груди так часто и гулко, будто это Беби Додс [125]грохочет на своих барабанах? Почему Соня приветствовал его, стоя перед входом в свое заведение в Култауне, с таким видом, будто по крайней мере час ждал его появления?

— Ты нашел ее? — спросил Соня, не дожидаясь, когда Лик переведет дыхание, а Лик, хватая воздух ртом, словно воришка, жадно поедающий стянутый с прилавка спелый фрукт, утвердительно кивнул головой.

— Ну и что?

— Я, наверное, больше не буду играть с Гейджем Абсаломом.

— А что случилось?

— Потом расскажу, — ответил Лик.

Такой ответ звучал всякий раз, когда Соня задавал Лику это вопрос (и это страшно раздражало его лучшего друга). «Потом расскажу», — говорил Лик, потому что сам точно не знал, что случилось. Но он знал, что это «потом» наступит, знал так же точно, как то, что сейчас наконец-то играет джаз всеми частями своего тела.

В период между Рождеством и Новым годом в ночном клубе Сони было малолюдно, потому что большинство завсегдатаев отсыпалось, переваривая обильную тяжелую пишу и сладкое вино, как и полагалось в это время. К тому же в эти дни и сутенеры, и добропорядочные супруги обычно посещали церковь и, по крайней мере некоторые из них, испытывали душевные страдания, причиненные осознанием своей вины (или же страдания физические, причиненные их женщинами).

Рождество Лик встретил с Кориссой и Бабблом в их квартире на Канал-стрит; однако веселого этот праздник принес мало. У Баббла обнаружилась какая-то легочная инфекция, из-за которой его мучил сухой, как при туберкулезе, кашель. Хирург в профсоюзной клинике сказал, что причиной заболевания является пыль, которой насыщен воздух в доках, но Корисса считала, что нельзя доверять белому доктору — пьянице с постоянной презрительной миной на роже, — поэтому она попросила матушку Купер посмотреть своего мужа. Старуха поставила Бабблу на грудь компресс из ментола и еще бог знает из чего, обернула его одеялом и велела ему хорошо пропотеть. Компресс распространил по всему жилищу стойкий тошнотворный запах (хотя Бабблу едва ли от него полегчало). Корисса заявила мужу, что он наверняка почувствует себя лучше к Новому году, и взглядом попросила Лика подтвердить ее слова, что он и сделал. Но в глубине души Лик понимал, что Баббл быстро угасает, и очень переживал за сестру, у которой снова впали от страха щеки, а от бедер, казалось, остались одни обтянутые кожей кости.

Соня пришел к ним на праздничный обед, потому что Толстуха Анни (по-настоящему богобоязненная прихожанка) не захотела в праздник Рождества иметь ничего общего со своим сыном-сутенером, к тому же погрязшим по самую макушку и в других богомерзких делах. И Соня, все такой же бойкий на язык, пришел к ним, принеся с собой хоть какое-то веселье. Но когда на закате дня Соня откланялся, Лик последовал в ночной клуб вместе с ним, потому что не мог больше выносить ни надсадного кашля Баббла, ни удушающего запаха компресса, ни вида Кориссы, в чьем встревоженном взгляде была лишь одна мысль — о безвременной могиле.