Первое лицо - Ричард Флэнаган Страница 10

А ночью, прильнув к спине Сьюзи, я закрывал глаза и видел, как мы, сгруппировавшись, взмываем ввысь, летим, сплетясь в объятиях, как на полотне Шагала, и смотрим сверху на вихревое движение дикого мира, на волков и прочих зверей, на языки пламени. Но пока мы держались вместе, над нами была не властна сила земного притяжения, нам не грозило ничто из подстерегавшего снаружи. Ранний талант Шагала со временем выродился в радостно-возвышенный китч. Наверное, при малейшей возможности то же самое могло бы произойти и с нами.

Однако мы жили не на полотне Шагала, а на острове Тасмания, в городе Хобарт, и летать в обнимку нам становилось все сложнее, поскольку Сьюзи была беременна двойней. Когда нам впервые сказали, что нас ждет такое чудо – рождение близнецов, – удивлению нашему не было предела. И мы, уже воспитывая одного ребенка и понимая, чего это стоит в плане работы, денег и уклада жизни, немного испугались. Сьюзи была уже на сносях и, откровенно говоря, сделалась просто огромной. Мы ознакомились с литературой: в то время еще допускалось пойти в библиотеку и взять книги по интересующему тебя вопросу, в частности по рождению близнецов. Ахая и смеясь, мы вдвоем разглядывали иллюстрации и невысокого качества фотографии китоподобных женщин, беременных двойней. Да, бывает же такое, приговаривали мы, но у нас-то все иначе. Понимаете, тогда еще мы разговаривали именно так, называя себя… ну… мы. И нам не грозило раздуться до похожих размеров, но очень скоро случилось именно это, причем Сьюзи, как ни странно, продолжала раздаваться вширь.

Мы.

Это великолепное, сладостное первое лицо, множественное число.

По ночам, когда Сьюзи требовалось перевернуться в постели, я подсовывал под нее руки и, как бульдозером, приподнимал ее живот с близнецами, только потом она могла повернуться. А в дневное время мы до упора сдвигали назад переднее сиденье пикапа «Холден» – и все равно живот упирался в руль. На седьмом месяце Сьюзи даже пришлось оставить работу машинистки, а сейчас до назначенного врачами срока оставалось три недели.

Жили мы на те средства, которые я получал, вкалывая по нескольку дней в неделю, а иногда еще и подхалтуривая швейцаром в муниципалитете. Заработки были скудными, и очень быстро стало ясно, что их не хватает. Писал я от случая к случаю: днем – если срывалась халтура, ночью – если не валился с ног от усталости, на рассвете – если мог себя заставить взяться за разрозненные заметки, мысли, истории, которые требовалось связать, чтобы получилось некое подобие романа. Дело было не в том, что меня преследовало желание стать писателем. Просто я не сомневался, что из меня уже получился писатель. Во мне жили и другие амбиции, но ни одна не обладала столь притягательной силой. У меня накопилось такое количество мнений, аргументов и сведений о писательском ремесле, что в другую эпоху и в другой стране я мог бы стать звездой какой-нибудь магистерской программы – и не одной – по литературному творчеству, а то и дорасти до преподавания.

Я мог бы заняться чем угодно.

Но тогда не стал бы писателем.

Надо мной довлела непростая дилемма: с одной стороны, у меня не получалось закончить роман, а с другой, меня преследовал невысказанный ужас – не потому ли работа застопорилась, что мне недоставало таланта? Я писал какие-то слова. Я писал какие-то байки, излагал теории, создавал лирические отступления, которые в минуты самообмана виделись мне вполне достойными. Но только в минуты самообмана. В другое время до меня доходило, что это мусор. Я не написал ничего. Но из ненаписанного у меня накопились чувства, воспоминания, мечты, история жизни – целая вселенная! Как получилось, что целая вселенная свелась к ничтожеству слов? Я вообразил, что в этой борьбе наберусь хоть какой-то мудрости, но лишь укреплялся в своем идиотизме. Из-под моего пера выходили только слова. Истории не получалось. Души не было. А как в романе появляется душа – это оставалось для меня загадкой.

Сумей я по чистой случайности найти эту душу, передо мной встала бы другая проблема: с какой стороны взяться за публикацию книги? Сумей я по другой случайности опубликовать свой роман, я бы еще менее отчетливо представлял, каким образом буду впоследствии зарабатывать писательским трудом такие суммы, которые вытащили бы нас из бедности. И дело не в том, что у меня отсутствовал план «Б». Проблема состояла в том, что у меня отсутствовал даже план «А».

2

И все же это была замечательная пора. Торжество глобализации, падение Берлинской стены, окончание Истории, начало всего. В том числе, казалось, и меня самого. И если нацию ненадолго выбил из колеи краткий, но резкий экономический спад начала девяностых, положение должно было вот-вот нормализоваться. Вследствие этого кризиса выросли размеры процентных ставок, отчего нация впала в состояние мстительной ярости. Как выяснилось, торжеству процветания предстояло растянуться еще на два десятилетия. Кризис оказался лишь отраженным импульсом, перегоревшим предохранителем, но для любого торжества нет ничего хуже, чем резко оборваться, едва начавшись.

Особое негодования в Австралии вызывали предприниматели восьмидесятых, которые всего несколько лет назад еще были национальными героями, выигрывали всемирные парусные регаты и скупали голливудские студии. Но к 1992 году эти воротилы значительно поблекли, а их хваленая коммерческая смелость обернулась целым рядом преступных махинаций, мошенничеством и хищениями. Банки прогорали один за другим из-за предоставления непомерных займов, и каждый австралиец, вписавшийся в ипотеку (настал короткий промежуток времени, когда казалось, что каждый австралиец вписался в ипотеку), рассматривал рост процентных ставок по кредитам как личный выпад со стороны предпринимателей, лишавших его прав на владение недвижимостью. Создавалось впечатление, будто эти предприниматели нарочно устроили кризис. Никто и слышать не желал, что сам участвует в «пирамиде».

Мы тоже не стали исключением. Наш ветхий дом в районе ленточной застройки был приобретен за счет того, что для выплаты первого взноса мы влезли в долги по кредитной карте и заняли немалые суммы у знакомых. Каждый месяц нам приходило очередное письмо из адвокатской конторы (занимавшейся своего рода ипотечным рэкетом, который впоследствии создал большие проблемы в США, когда малоимущим давали займы под самый высокий процент) с уведомлением о повышении следующих выплат. Тем не менее мы ежемесячно наскребали требуемую сумму, чтобы не оказаться на улице. Каждый месяц я отправлялся в Торгово-промышленную палату – такое помпезное название носила гнетущая, безвкусно оформленная контора, – и там ждал, пока операционистка рылась в старой, подклеенной скотчем обувной коробке в поисках нашей засаленной розовой регистрационной карточки, по которой с меня взимали банкноты и мелочь.

Но в тот самый вечер, когда раздался телефонный звонок, лежавшее на кухонном столе письмо сообщило нам о повышении ставки до девятнадцати с половиной процентов, что взвинтило нашу выплату до недостижимого для нас предела. Сьюзи уже не работала, мы едва сводили концы с концами, и с каждым уходящим днем на меня все сильнее давила моя неспособность закончить роман.