Блабериды - Артем Краснов Страница 10

Я выпрямился.

— Сергей Михайлович, вы уж извините, глупый трюк. Такая ахинея. Зачем я время трачу?

— Не спорю, — ответил он совсем не зло. — Трюк действительно глупый. Грубая физика. Но он удобен, чтобы наглядно объяснять некоторые вещи тем, кто предпочитает грубую физику.

— Какие, например?

— Посмотрите на шары, как на обстоятельства своей жизни. Вот биток, вот кий, вот лузы. Вы целитесь туда или туда. А потом проигрываете. Вы ищите ответа, но подменяете настоящую причину более очевидной. «Боже мой, я плохо играю». «Просто так получилось». В вас живет страх увидеть очевидное. И так будет, пока вы не заглянете под стол и не поймете возможности того, что мы называем «слабыми взаимодействиями». Это силы, которыми принято пренебрегать. Понимаете?

— Смутно.

— То, что вы считаете важным в своей жизни — не важно. То, к чему вы стремитесь, можно получить легче. Если вы перестанете видеть только очевидное, вы сможете пойти дальше. Но чтобы заглянуть под стол в реальной жизни, нужно нечто большее, чем поднять покрывало. Нужны определенные жертвы.

— А я если я не хочу никуда заглядывать? Если я хочу вернуться к своей прежней жизни? Вы все время меня к чему-то подталкиваете, даже не спрашивая, нужно ли это мне. Идите к черту!

Он хмыкнул.

— Будьте объективны. Вы сами приходите.

Я хотел что-то возразить, но Братерский прервал:

— Подождите. Я не думаю, что нам нужно спорить о банальных вещах. Проблема в том, Максим, что не я подталкиваю вас. Вы уже сделали выбор, где-то внутри себя, не понимая этого. Сейчас вы имеете дело с последствиями. Я бы мог вам посочувствовать, если бы это помогло.

Я кипел. Братерский сливается.

Я уже думал об этих почти религиозных вещах — о своей вине и своем выборе. Я прокручивал в голове все этапы нашего общения, весь эксперимент с блаберидами и пощечину у ресторана «Миссия». Но если я и выбрал… то что?

В углу бильярдной на старой тумбочке стояло зеркало — судя по следам металлических зажимов, когда-то оно было вставлено в шкаф. Братерский подвел меня ближе. Зеркало отражало меня почти в полный рост.

— Что вы видите? — спросил он.

— Себя, е-мае.

— А вы посмотрите внимательно. Настолько внимательно, насколько можете, — он хлопнул меня по плечу.

— Посмотрю — и что?

Но Братерский уже ушел.

Еще с минуту я смотрел в темное зеркало, где отражался мой контур. Вид у меня был обычный, волосы взлохмачены, руки походили на плети, была легкая сутулость. Не герой, одним словом.

Я приближался к зеркалу, нанизывая себя на собственный взгляд. Скоро я оказался настолько близко, что зеркало почувствовало мое дыхание и помутнело в области носа. Я смотрел себе прямо в глаза, чуть скосив их.

На душе было погано.

Вдруг смещение пространства или какой-то оптический эффект заставили меня отстраниться.

Я смотрел на отражение, но едва заметная разница выдавала, что оно вышло из-под контроля. Моя внутренняя поза не соответствовала его позе. Его губы дрогнули в нахальной улыбке. Подбородок стал упрям. Взгляд повеселел.

Я отстранился. Отстранилось отражение, но сохранило вызывающий вид. Оно подмигнуло мне. Да нет… Это я подмигнул себе. Отражение казалось нахальным, как веселый человек на похоронах.

Смещение продолжалось. Теперь я чувствовал его отчетливо. Я видел свое отражение через галерею бесконечных рамок, которые множились и удаляли меня на расстояние, будто я смотрел на себя через перевернутый бинокль. Забытое с детство чувство захватило меня полностью. Это было чувство удивления что я — это я. Что я есть вот тот человек в зеркале. Что я вообще человек. Что я заключен в эту оболочку и пользуюсь словами, которые звучат карканьем ворон. Наши слова смешны, как макароны, ведь «макароны» — очень смешное слово, если произнести его много раз. Также смешон наш вид и смешны мы сами, потому что это и не мы вовсе.

Состояние длилось недолго. Скоро я снова увидел себя, а слова перестали казаться бессмысленными. Осталось светлое чувство. Это было чувство человека, который долго просидел в погребе и вдруг сумел приоткрыть крышку; и пусть он ничего не увидел, свежий воздух, проникший в подземелье, наполнил его отвагой.

И вдруг я понял что-то еще. Блаберид сдался. Я констатировал это довольно спокойно, как не переживаем мы из-за срезанных волос.

Блаберид умер. Осталась лишь роговая оболочка, из которой выползало на свет что-то новое, о чем я не имел никакого понятия. Щеки мои горели.

Я вернулся в кафе, где сидел Братерский.

— Ну? — посмотрел он вопросительно.

— Может быть, в этом что-то есть, — сказал я, садясь напротив. — И что дальше?

Он смотрел на меня с любопытством:

— Я вижу, вы что-то почувствовали.

— Да. У меня было очень странное состояние… Я не могу пока сформулировать.

— Не формулируйте. Учитесь думать без слов.

— Но это классно. Это, знаете… дарит надежду.

— Не преувеличивайте ее, — сказал Братерский. — Это не конец, а только начало, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Потому что вы прошли точку невозврата, но впереди еще большой путь. Люди отвернутся от вас, и вы станете судьей самому себе, и потеряете все, что имели до сих пор, и перестанете гордиться тем, чем гордились, и найдете совсем другие радости, которых никто не сможет с вами разделить, и многие поставят на вас крест, и сами вы будете сомневаться в себе бесконечно. Я желаю вам, чтобы, когда вы коснетесь дна, у вас хватило воздуха подняться обратно.

— Я устал, — сказал я, собирая вещи. — Вы ведь угощали?

Он кивнул. Я натянул куртку. Некоторое время мы молчали.

— Не скажу, что надеюсь увидеться с вами еще раз, — сказал я. — По-моему, я просто сошел с ума. Или близок к тому. Это шизофрения или психоз. Вы, наверное, и не существуете. Я вас вообразил. Доктора разберутся. Ну все. Пока.

Я направился к выходу и услышал за спиной голос Братерского:

— Между гениями и сумасшедшими есть очень большая разница. И все же их часто путают. Потому что и те, и другие не боятся шагать в пустоту. Не сдавайтесь.