Слова на стене - Джулия Уолтон Страница 10

Потом указала на обрушившуюся башню из спасательных жилетов и добавила:

– Я споткнулась.

Вскоре после этого мы оба почувствовали себя довольно неуютно. Одновременно мы ощутили, что промокли насквозь, лежа на полу возле бассейна рядом с лужей из рвоты Майи, а кровотечение у меня так и не проходило. Положительным моментом оказалось лишь то, что это неловкое положение нас обоих каким-то образом смягчило ее.

– Прости меня вот за это, – сказала она, указывая на мое лицо.

– Все в порядке, – соврал я, тогда как на самом деле чувствовал себя отвратительно. Нос жутко болел, хотя я, конечно, не собирался ей об этом рассказывать.

Мы оба поднялись с пола и с минуту молча стояли, переминаясь с ноги на ногу. Если нечто подобное происходит в кино, далее обязательно следует бурная любовная сцена или, по крайней мере, клятва в вечной дружбе. А мы только пялились друг на друга, и наконец Майя произнесла:

– Спасибо, что спас мне жизнь.

И это прозвучало совсем не драматично, потому что было сказано таким голосом, что только у Диснея в мультфильмах смешней получилось бы.

– Пожалуйста, – отозвался я. На какую-то долю секунды я увидел, что она улыбается, и эффект оказался просто потрясающим. Правда, насладиться им я так и не успел. Майя рванулась в сторону девчачьей раздевалки и исчезла за дверью, оставив меня размышлять над тем, что тут, черт побери, только что вообще произошло.

Неужели я метнулся на звук всплеска воды как раз в тот миг, когда она свалилась в бассейн?

Или я побежал вслед за Ребеккой?

А это вообще важно?

Моя первая исповедь в школе святой Агаты произошла после мессы в прошлую пятницу. Исповедаться приходят все классы по очереди, и я не перестаю удивляться, сколько же времени занимает вся эта процедура. Своей очереди приходится ждать около двух часов. Потом пять минут со священником и еще пять минут на коленях. Это же уйма времени, которую можно было бы потратить, например, на изучение наук.

Я вырос в католической семье, но исповедался только один раз, когда мне было примерно восемь лет, поскольку именно в этом возрасте дети идут на свою первую в жизни исповедь. Надо ли говорить, что тогда мне было мало в чем признаваться? У восьмилетних накапливается не очень много грехов. Тем не менее я испытывал некоторое чувство вины, о чем и рассказал священнику, и, похоже, его это вполне удовлетворило.

Я не могу понять, почему кто-то должен чувствовать себя обязанным рассказывать совершенно незнакомому человеку обо всех своих прегрешениях (как вот я сижу тут и говорю с вами о своих проблемах). Что еще более важно, я ни на секунду не верю в то, что кто-то действительно искренне это делает.

Просто вы пока ждете в очереди, успеваете обо всем хорошенько подумать.

А это, в свою очередь, вызывает вопрос: а насколько часто люди вообще испытывают чувство вины? Потому что, если говорить обо мне, я все делаю неправильно. В общем, я не испытываю вины по поводу своих поступков. Более того, мне совестно именно потому, что мне НЕ СОВЕСТНО за свои поступки и действия. Как, например, вчера. Я уже сочинил внутренний монолог о том, как бы я передал кому-нибудь свою шизофрению, если бы только смог. Для этой цели я бы выбрал такого человека, который действительно бы все это заслуживал. И как бы здорово я себя ощущал после того, как отдал ее навсегда, сознавая, что больше не имею к ней никакого отношения!

Вот тогда я бы испытал самое расчудесное чувство облегчения, и на долю секунды я ощутил себя счастливым оттого, что можно перекинуть свои проблемы на кого-то другого. Потом мне стало бы стыдно от того, что мне совсем не стыдно за такие мысли. Поскольку получается, что я – жуткий человек, да?

Я огляделся по сторонам, останавливаясь на лицах тех, кто стоял в очереди на исповедь. Все эти люди отчаянно скучали.

Майя сидела на скамейке через проход. Она улыбнулась мне, потом закатила глаза вверх, будто говоря мне: «Все это глупо». Я ответил ей такой же мимикой: «Да, я понимаю». Правда, я не могу сказать точно, какое именно у меня получилось выражение лица, так что, возможно, она неправильно восприняла мое послание. Может, мой вид вообще ни о чем ей не рассказал. Я впервые увидел ее после того случая в бассейне, но почему-то теперь это уже не связывалось у меня с какой-либо неловкостью.

Церковный хор тренировался перед выступлением на воскресной мессе, и когда они запели, я весь съежился. Я обнаружил, что могу очень легко пропускать информацию мимо себя, если мне того хотелось, и не позволять ей завладеть собой, если, например, она неинтересная. Но только если это не церковная песня. Тогда любое дерьмо впивается в мой мозг и остается там уже навеки.

Наступила моя очередь. Я зашел в исповедальню и встал на колени перед загородкой с сетчатым окошком. После этого я произнес те слова, которые и должен был произнести:

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Со времени моей последней исповеди прошло восемь лет.

– Почему же так много, сын мой? – Это был священник, пришедший к нам на замену. Он говорил с ирландским акцентом и иногда читал проповеди вместо отца Бенджамина. Ненавижу, когда кто-то говорит «сын мой», обращаясь не к собственному сыну, а к кому-то еще. Это ужасно. Но он действительно ирландец, а это делает его чуточку более интересным, чем среднестатистический американский священник. Ну, что-то вроде лепрекона, который исполняет желания. Я представил себе, как он говорит: «Они всегда требуют у меня амулеты», после чего постарался заставить себя испытать чувство вины. Но ничего не получилось. Было просто смешно.

– Я считаю, что рассказывать кому-то о своих грехах – пустая трата времени.

Я даже услышал, как священник заерзал на своем стуле. Наверное, с моей стороны было грубо произносить такие слова, но, конечно, гораздо хуже – врать, находясь в исповедальне.

– Трата времени? – переспросил он.

– Да, – подтвердил я и тут же добавил: – Простите.

Я ждал, что отец Патрик просунет руки через сетку и задушит меня. Но ничего подобного не произошло. Тишина становилась невыносимой, пока я не почувствовал необходимость заговорить первым:

– Я не довел вас до сердечного приступа?

Я с радостью услышал, как священник рассмеялся и сказал:

– Нет.

– Неужели люди, как правило, просто приходят к вам сюда, рассказывают о своих грехах, а потом, веселые и счастливые, идут дальше по жизни?

– Как правило, – сказал он. Я чувствовал, что он все еще улыбается. – Но иногда появляется какой-нибудь ребенок вроде тебя, которому нужно докопаться до сути дела.

– И что же вы им рассказываете? – спросил я.

– Что когда кто-то рассказывает о своих грехах… то есть по-настоящему признается в них, рассказывает о них другому человеку, он будто признает тот факт, что он сам – дефектный.