Простишь — не простишь - Валери Тонг Куонг Страница 10

Я силилась ей поверить. А что мне еще оставалось?

В такси я краем глаза наблюдала за Жанной. Она плотно сжала губы, стиснула колени, вцепилась обеими руками в сумочку. Мне бросилась в глаза ее странная манера одеваться. Чтобы поехать за плиткой для бассейна, мама надела шерстяной строгий однотонный пиджак в мелкую клетку, несколько старомодный, но очень стильный, приколола изумрудную брошь, фамильную драгоценность. Чудачество? И всегда она так. Тщательно красит ногти, чтобы выйти за покупками. Вскочив рано утром, сейчас же наводит марафет: а вдруг кто-нибудь заглянет без предупреждения? Если ее парикмахер в отъезде, запирается у себя в спальне. Скорее умрет, чем покажется на люди с отросшими седыми корнями волос.

Зачем совершать столько усилий, чтобы превратиться в кого-то другого? Мне это непонятно! Селеста говорит, что Жанна изображает английскую королеву, потому что развод ее глубоко травмировал. Она мечтала стать светской дамой, подняться по социальной лестнице, но слишком рано споткнулась. Оторвалась от своих, а к чужим не прибилась. Поэтому растерялась, чувствует себя обманутой и обобранной.

Иногда мне кажется, что настоящей Жанны больше нет. Нет той маленькой девочки, девушки, которая искренне радовалась, грустила, живо воспринимала все вокруг, непосредственно реагировала. Я знаю только Жанну-куклу, Жанну – манекен в витрине, Жанну – актрису с отработанными жестами и готовыми репликами.

Наши диалоги в пьесе предельно лаконичные и сухие.

– Кстати, а куда ты подевала велосипеды?

– Они так и остались на проселке.

Она взглянула на меня сердито, осуждающе: «Ты в своем репертуаре, Маргерит!»

– Ты посмела бросить велосипед Мило на обочине?! Прошу, ущипни меня, я, наверное, сплю. Ты чем думала? У тебя на плечах голова или кочан капусты? Мальчик им так дорожит! Что скажет его отец? Он ведь сам его красил, сам рисовал звезды на раме…

Жара страшная, а дома у нас прохладно. На кухонном столе осталась твоя кружка, учебник английского, тетрадь… Открытый рюкзак упал на пол, из него вывалились папки и пенал. Ты ничего не убрал, ведь мы задумали отлучиться всего на полчасика. Посоревнуемся и займемся историей античности. Чтоб ее черти съели! Я надеялась, что ты вообще о ней забудешь или что выиграю денек на подготовку. Мол, отвлеку тебя, а там и наши вернутся, сядем за стол, бабушка накормит нас обедом…

В результате ты оказался в больнице. Я думала только о себе, приняла неверное решение, подставила тебя… Ты в коме по моей вине. Но и Лино хорош, ничего не скажешь! Надо же в августе заставить сына повторять программу прошлого года! Хотя бедняга уже исписал две толстенные тетради упражнениями по французскому и решил тьму контрольных по математике. Папаша твой просто спятил. Помешался на том, чтоб сделать из тебя «человека». Дай ему волю, он бы и ночью подключал твой мозг напрямую к компьютеру и закачивал бы в тебя тома энциклопедии.

Или, может быть, он заговорил о древней истории не без задней мысли? Предположение странное, но, если вдуматься, вполне правдоподобное. Заподозрил что-то и решил поймать с поличным. Он бы с радостью меня уличил, вывел на чистую воду, выставил к позорному столбу, а затем выгнал бы из дома, желательно навсегда.

У нас, Мило, с твоим отцом старые счеты. Он ревнует меня к тебе и к Селесте. Он меня не любит. Вернее, любит, но весьма своеобразно, что еще хуже, поверь. Тринадцать лет назад кое-что произошло. Немыслимое, невыразимое. Гадкая, грязная, липкая тайна связала нас навсегда.

Разве я виновата? Неужели я должна была закричать, всех перебудить, когда он пьяный вдрызг завалился ночью в мою постель? Я подумала тогда о сестре. Селеста не засыпала без снотворных. Она ходила по краю пропасти и могла соскользнуть на дно в любую минуту. Меня буквально затошнило от ужаса. На меня покусился человек, ставший моим родным братом! Когда мне было девять, Селеста познакомила нас и сказала: «Лино не просто мой любимый, отныне он твой старший брат! Вот увидишь, он будет защищать тебя вместе со мной».

Хороша защита! Шесть лет спустя «старший брат» заполз ко мне под одеяло, принялся лапать и бормотать:

– Нам будет хорошо, в этом нет ничего дурного. Да какая разница? Мы все равно умрем, понимаешь, умрем…

От него разило виски. Он до того надрался, что не смог войти. Его стручок болтался мягкий, вонючий, противный.

Я и без него потеряла невинность. Нашлись те, кто мне объяснил, что почем, мол, в пятнадцать ты уже не ребенок… И я с ними согласилась. Но это другая история.

Поэтому я не сопротивлялась и не звала на помощь. Дорожить было нечем. Селеста и без того невыносимо страдала. Лино тоже страдал. У него вообще не стоял. К тому же они оба оплакивали покойного.

В ту ночь я не могла уснуть. Лежала, скорчившись, боялась пошевелиться. Тогда я еще не знала, что проведу без сна и все последующие ночи, замкнувшись в себе, затаившись, отгородившись от всех и вся. Нужно время, чтобы понять, как глубоко тебя ранили.

Он на два-три часа провалился в сон, затем вдруг очнулся.

– Что мы наделали? – взвыл он. – Какого черта я тут с тобой?!

Рвал на себе волосы, бился головой о стену, хотел сквозь землю провалиться. Думаю, он бы охотно переступил черту, догнал своего умершего сына. Но ради Селесты пришлось пережить и это. Я тоже стерпела ради Селесты. Указала ему на дверь, вот и все.

Мы с ним никогда не возвращались к позорному эпизоду. Решили, что лучше обойти его молчанием. Но теперь мне ясно, что мы ошиблись, обрекли друг друга на пожизненную муку, позволили заразе распространиться. В тишине вызрела ненависть. О таком можно поговорить только сразу – потом не удастся. Теперь мое присутствие напоминает ему о минуте слабости, когда жажда жизни и жажда смерти вместе довели его до греха. Он не может мне этого простить. Старается отделаться от меня, избавиться. Тщетно! Я сопротивляюсь, цепляюсь, держусь за свою семью. Меня из дома не выкинешь! Не для того я страдала.

И вот ему утром пришла в голову счастливая мысль. Простой и действенный план, возможность поссорить меня со всеми.

Последствия чудовищны. Мы все взлетели на воздух.

Детонатором взрыва послужила я…

Мило, малыш, если б можно было вернуться вспять, хоть что-то изменить, стереть дурацкий замысел Лино, мой страх потерять вас всех, твое желание угодить отцу… Если б солнце не светило тебе в глаза, если б сработал тормоз, если б трактор не оставил в грязи бугорчатый след… Мы мчались с такой чудовищной скоростью, ты радовался и злился… Тебе так хотелось заполучить мои часы с хронометром…

Чтобы разрушить столько жизней, достаточно крошечной глупой мелочи.

Я аккуратно собрала твои вещи, отнесла их к тебе в комнату и положила на маленький письменный стол возле кровати. Ты поставил на него нашу фотографию в рамке. На ней мы плаваем в бассейне, выглядываем из огромного спасательного круга. Тебе два года, мне уже семнадцать. Ты смотришь на меня и смеешься взахлеб, радостно, всем существом. Ты и сейчас так можешь. А я улыбаюсь тебе в ответ. По-детски, хоть этого не умею. С тобой, и только с тобой, я могу ничего не бояться, расслабиться, забыть о несбывшихся надеждах и вынужденной лжи. С тобой, и только с тобой, я беспечная, беззаботная, по-настоящему живая, впервые живая. Когда ты рядом, мне не нужно что-то выдумывать, изображать, стараться. Взгляни на эту фотографию. Тебе я улыбаюсь от всего сердца, непритворно, радостно. Совершенное полное чистое счастье!