Молоко с кровью - Люко Дашвар Страница 10

– Дай… комбинацию твою сниму, – прохрипел.

– Сама… – прошептала. Дернула за лямку, куда-то вниз потянула, вместе с трусиками на пол бросила.

– Люстра… – и прижимает к себе, но неудобно ж под девкой, да и лампы в глаза светят. – Дай выключу…

– Нет… – тихо, а сама – к Лешкиной шее. Целует, а ему бы уже к делу перейти. Тут еще люстра проклятая…

– Светит прямо в глаза, – напряженно.

– Выключишь – меня не увидишь, – вот так просто прошептала, а Лешке дурное в голову: если выключит свет – уже больше никогда не прикоснется к молодой жене.

– Пусть светит… – прохрипел. И – поплыло.

И поплыло ж. Маруся глаза закрыла – исчезло все. Ничего вокруг – ни люстры, ни ветра из окна открытого, ни случайного комара на плече… Ничего. Только он и она. Слились – одно тело, одно, не разлучить, не разорвать. Доверилась. На простыню откинулась, он – на нее. Всем телом. Так лучше. Так правильнее. Мужчина всегда… всегда должен сверху быть. Слились. Не разорвать, и только словно барабаны нездешние, резкие внутри подгоняют – все быстрее, быстрее, быстрее!

Лешка зацеловывал белые щеки, тянулся к шее… Стыць! Встряхнуло. Барабаны оборвались. Что это? Губы натолкнулись на холодные коралловые бусинки. Схватил кораллы и – с шеи. Мраморная… Прекрасная… Голая… Нежная, как молоко. Ничего красного! Зачем кораллы?

Маруся замерла, ухватилась за намысто и открыла глаза. Так близко Лешка еще никогда не смотрел в эту черную бездну.

– Ты чего? – задохнулся. Барабаны… Быстрее, быстрее… – Не останавливайся, Маруся! Не сейчас!

– Нет… – прошептала. Настороженная. Глаза прищурила. Жжет.

Отпустил. Не до намыста дурацкого. Пусть бы хоть ватник напялила, только бы не останавливалась.

– Ладно… Пусть… – согласился с недоумением и припал к Марусе.

«Скрип-скрип-скрип», – не смолчала кровать с панцирной сеткой. «Шш-шш-шш-шш», – терлись друг о друга коралловые бусинки на Марусиной шее.

Когда молодые обессилели, раскинулись на кровати и наконец смогли улыбнуться – в люстре щелкнула и погасла лампочка. Маруся рассмеялась.

– А хоть и все три!

Словно ей в ответ заморгали и погасли и две остальные.

– Что это? – удивился молодой с высшим экономическим образованием.

– Напряжение, – сказала Маруся.

– Напряжение… – прижал ее к себе. – Так зашкаливает, что оторваться от тебя не могу.

– А я тебя никуда и не отпущу, – ответила Маруся.

– Да когда-нибудь придется, – не вовремя вспомнил о работе и вообще – о белом дне.

– Когда-нибудь мы умрем…

Степка Барбуляк приперся в клуб среди ночи, когда про молодых уже забыли не только гости, но и родные мамы. Ракитнянцы доедали запеченных кур, допивали горилку и, обнявшись деликатно и невинно, пели грустные песни. Ганя с Орысей собирали в большие миски и казаны нетронутые колбасы, жаркое, кур и гусей, оставляя на столе в первую очередь то, что быстро портится. Хозяечки. В Ракитном все такие.

– О! Немец! – удивился Лешкин дружка Николай. Бросился к бутылке. – А за молодых! За молодых! Ты где потерялся? Мы тут… А ты…

Налил полную стопку, Степке протянул.

– А что в руках? Брось! Пить будем. За молодых!

Степка вертел в руках большую коробку конфет и все оглядывался.

– Так это… куда ее? Поздравить хотел. Куда ее теперь?

– Съедим! – захохотал Николай и – к коробке, но Орыся – тут как тут.

– Давай мне, Степан. Спасибо за поздравления. Я молодым передам.

Степка отдал Орысе коробку, заглотил стопку горилки, заел огурцом, поправил очки.

– Пойду, наверное…

– Да подожди! А «горько»?! – разошелся пьяный Николай.

– Кому – «горько»? – хмыкнул немец. – Может, мы с тобой поцелуемся?

Николай задумался, вдруг усмехнулся, словно изобрел нечто неимоверное, оглянулся, Степку обнял и зашептал ему на ухо:

– Слышь, немец! А пошли к молодым… Станем под окном и ка-а-ак гаркнем им «горько»! Пусть в кровати подскочат! А?! Люди говорят, если во время этого дела хлопца с девкой напугать, так хлопец свой болт из девки вытянуть не сможет. Вот это будет забава!

– Пошли, – на удивление быстро согласился рыжий Степка. Попросил: – Только еще налей.

– С собой возьмем, а то еще задержимся, молодые уснут и пропадет забава! – постановил Николай, засунул в карман пиджака бутылку горилки, накидал на тарелку огурцов и кольцо колбасы, ткнул немцу в руки. – Будешь закусь нести.

И поперлись. Немец на пороге клуба остановился.

– Подожди! Сейчас… – и обратно в клуб. Со стола конфету шоколадную ухватил, в карман положил. На порог вышел.

– Эй, Колька… Ты где?

Под вербой возле клуба сладко храпел Лешкин дружка. Немец горько вздохнул, опустил голову и присел рядом с Николаем. Достал бутылку горилки из его пиджака, открыл… Оторвался, когда ни капли не осталось.

Следующим утром уже и солнце на небе показалось, уже и гости вновь потянулись к клубу, чтобы забаву продолжить, а молодых – нет и нет.

– Что-то они не очень торопятся, – нарисовался Николай. Предложил: – Давайте я за ними сбегаю.

– Да что ты все «сбегаю, сбегаю»! – возразила Орыся. – Стой и не рыпайся! Сами придут. Первая ночь… особенная. Зачем их лишний раз дергать? Может, они сейчас, как голуби, натешиться не могут.

…Голубь Лешка Ордынский голышом сидел на кровати и ошеломленно смотрел на белую, как предательство, простыню. А где… Где кровь невинности, чистоты и…

Покраснел, будто кто-то ему пощечину дал.

– Маруся…

Лежит на кровати у стены, коралловое намысто на белых грудях перебирает и улыбается мечтательно, да не ему, своему мужу законному, а куда-то – в даль дальнюю, словно там ее счастье, словно бы полетела к нему, словно… чужая.

– Маруся… Слышишь?

На мужа глянула.

– Вот я… Твоя Маруся…

Лоб рукой потер, будто от этого вопросов меньше стало, отважился:

– А это… почему простыня чистая? Должна бы… – и умолк.

– Я чистая, вот и простыня чистая, – и в глаза ему внимательно смотрит: веришь?

– Подожди… Не то говоришь… У тебя кто-то…

– Ночью, Леша, каждая девушка свою звезду видит. Одна к ней тянется, другая – за собой зовет, а третья – смотрит на нее и все тут. А ты думал, на всем небе ты один сияешь, как солнце?

– Погоди… Да что ж это… Не путай меня, Маруся! – и нотки грозные в голосе. Наконец. Наконец вспомнил, что мужик!

– Сам себя путаешь.

– Да как же…