Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Джон Айдиноу Страница 10

Он опасался, что Витгенштейн сорвется или даже наложит на себя руки, — и тревоги эти не были необоснованными. Своему другу Дэвиду Пинсенту, изучавшему математику в Тринити-колледже, Витгенштейн признавался, что подумывает о самоубийстве. Вернувшись в Кембридж в 1913 году после поездки в Норвегию, Витгенштейн заявил Расселу, что, как только сможет, вернется во фьорды и будет жить в полном одиночестве, пока не разрешит все вопросы логики. Рассел попытался разубедить его с помощью все той же логики: заметил, что там будет темно. Витгенштейн не замедлил с ответом: он ненавидит дневной свет. «Я сказал, что ему будет одиноко; он ответил, что развращает свой ум, общаясь с умниками. Я сказал, что это безрассудство; он ответил: "Упаси меня Бог от здравомыслия" (и упасет, тут уж никаких сомнений). За август и сентябрь Витгенштейн написал работу по логике, пока еще начерно, но, на мой взгляд, уже ясно, что эта работа ничуть не хуже, а то и лучше того, что делают в логике другие. Но совесть художника не позволяет ему писать, пока он не овладеет предметом в совершенстве, и я убежден, что в феврале он покончит с собой».

Это состояние — на грани самоубийства — было слишком хорошо знакомо Расселу. Безумие было в его роду фамильной болезнью, и он часто чувствовал, что и сам ходит по краю. Леди Оттолин заботливо послала ему рецепт какао, которое, по ее мнению, должно было успокоить взвинченные нервы австрийца и облегчить его депрессию. Рассел поблагодарил ее, но неизвестно, прибегнул ли Витгенштейн к этому рецепту. Если да, то ожидания леди Оттолин не оправдались.

Дружить с Витгенштейном никогда не было легко, однако на Рассела он оказывал особое воздействие — словно перезаряжал батарейки его интеллекта. «Витгенштейн придает смысл моему существованию, потому что больше никто не сможет его понять или сделать так, чтобы его понял мир». К тому же, Рассел поверил, что наконец-то нашел того, кто способен продолжить его дело. Он объявил, что готов вверить этому молодому человеку будущее логики.

Чрезвычайно высокое мнение Рассела о его бывшем студенте сыграло решающую роль в судьбе последнего. В единственной книге по философии, опубликованной Витгенштейном за всю его жизнь, — «Логико-философском трактате», который создавался в окопах Первой мировой, — автор скромно заключил, что им решены все основные философские проблемы. Звучало это сильно, однако издателей не убеждало, поскольку на тот момент Витгенштейну не было еще и тридцати, и «Трактат» попросту не увидел бы света, если бы не помощь Рассела. Несмотря на обманчивую простоту отдельных предложений «Трактата», работа в целом оставалась непонятной рядовому читателю, да и для специалиста была ненамного яснее. После войны немецкий издатель Вильгельм Оствальд согласился выпустить первый тираж — но лишь при условии, что Рассел напишет введение и объяснит, почему эта работа так важна. И Рассел это сделал, хотя и с некоторыми оговорками.

Контакты Рассела и Витгенштейна возобновились после того, как последний в числе тысяч других австрийских солдат попал в итальянский плен. В 1918—1919 годах Витгенштейн был в лагере для военнопленных; но как только он сообщил Расселу, где находится, тот с помощью Кейнса выхлопотал для него привилегии на переписку. Тогда-то Витгенштейн и отправил Расселу рукопись. Когда Витгенштейна освободили, они встретились и подробно обсудили все до единого положения книги. Несмотря на это, Витгенштейн рассвирепел, прочтя предисловие Рассела, — он почувствовал, что бывший учитель совершенно ничего не понял в его работе. И все же только благодаря «санкции» Рассела «Трактат» в 1921 году был опубликован на немецком, а в 1922 году вышел на английском в переводе Огдена.

К этому времени Витгенштейн ощущал полнейшее умственное истощение. Идеям, изложенным в «Логико-философском трактате», он отдал семь лет жизни и теперь полагал, что его вклад в философию завершен, — из этого лимона, как он выразился, больше ничего не выжать. И лишь много позже, между 1927 и 1929 годами, вновь задумавшись о философии под влиянием бесед с Морицем Шликом, основателем Венского кружка логических позитивистов, Витгенштейн решил вернуться в Кембридж. Главную роль в его возвращении сыграли опять-таки Рассел и Кейнс.

Даже за эти шесть лет, в определенном смысле потерянные для философии (начиная с 1920 года), когда Витгенштейн был то школьным учителем, то монастырским садовником, то архитектором, он все же не терял связи с Расселом и еще кое с кем из кембриджского круга. Блестящий юный математик Фрэнк Рамсей — тогда ему было всего девятнадцать — навестил его в горной деревушке Траттенбах в Нижней Австрии и по приезде назад поведал Расселу об умонастроениях и аскетическом образе жизни Витгенштейна. А с Расселом Витгенштейн еще и переписывался. Судя по одному из писем, Рассел скептически воспринимал настойчивые уверения Витгенштейна в том, что жители Траттенбаха, где он преподавал, люди донельзя никчемные.

Когда в 1929 году Витгенштейн вернулся в Кембридж, Рассел снова оказал ему огромную помощь — по меньшей мере, вначале. «Логико-философский трактат» был представлен к защите в качестве докторской диссертации. Экзаменаторами на этом мероприятии, которое с чистой совестью можно назвать пародией на защиту, выступили Рассел и Дж. Э. Мур, которого Витгенштейн хорошо знал по своему первому кембриджскому периоду. Вместо вопросов по теме диссертации трое давних знакомцев дружески поболтали, а потом Рассел обратился к Муру: «Ну давайте, спрашивайте его о чем-нибудь — вы же профессор!» Последовал довольно невнятный диалог, в конце которого Витгенштейн встал, похлопал каждого из экзаменаторов по плечу и сказал: «Да вы не волнуйтесь, я знаю, что вы никогда этого не поймете». Когда истек первый год работы доктора Витгенштейна, оплачивавшийся грантом от Тринити, Рассела попросили отчитаться о деятельности его протеже; результатом этого отчета стала исследовательская стипендия.

Кем только Рассел ни был для Витгенштейна — наставником, спонсором, психотерапевтом, поставщиком рецептов целебных горячих напитков; и все это он делал с радостью. Однако к 1946 году отношения между ними были давно и безнадежно испорчены. В 1911 — 1913 годах они, бывало, ночи напролет увлеченно спорили, теперь же между ними было ледяное отчуждение — из-за непримиримых, как полагал Витгенштейн, личных расхождений.

Витгенштейн считал подход Рассела к философии слишком механистичным, а к людям — слишком поверхностным. Но чего Витгенштейн по-настоящему не мог терпеть, так это расселовской легкомысленности. Витгенштейн попросту не мог отдаваться какому бы то ни было делу наполовину. Рассел же, будучи человеком в высшей степени принципиальным и, в отличие от Витгенштейна, готовым публично отстаивать свои принципы, не отличался безупречной нравственностью. Он был склонен к компромиссам: тут слегка приврет, там чуть-чуть преувеличит, при надобности кому-то польстит, а к кому-то и подольстится. Все эти ничтожные отклонения от пути истинного были для него средствами достижения целей — и оправдывались этими целями.

Примерами тому, считал Витгенштейн, были популярные книжки ради денег — Рассел пек их как блины, Витгенштейну же это занятие было глубоко противно. В особенности же ему претил воинствующий атеизм Рассела и проповедь его более чем свободных взглядов на семью и секс. Об этом Витгенштейн высказывался так: «Если человек говорит мне, что побывал в худшем из мест, я не вправе его судить; но если он заявляет, что его привела туда высшая мудрость, — я знаю, что передо мной мошенник». Действительно, в морализаторстве Рассела было нечто забавное, если учесть, как слабо он ориентировался в эмоциональной сфере и какими удручающими были его отношения с близкими, обвинявшими его в холодности, бессердечии и жестокости к ним. Решив во время велосипедной прогулки, что он больше не любит свою первую жену Элис, Рассел, едва вернувшись домой, не замедлил сообщить ей об этом. Они развелись, но она всю жизнь по-прежнему любила его. Внучка Рассела утверждала, что он спал со своей невесткой, из-за чего и распался брак его сына Джона. Его обвиняли в том, что он довел Джона до сумасшествия, а двух жен — до попыток самоубийства.