Пожирательница грехов - Маргарет Этвуд Страница 10

Иногда, если мы так кричали, наша мама думала, что мы тонем: она, как правило, была с нами на берегу, читала книжку или болтала и не очень-то за нами присматривала. Порой мама говорила: “Я же велела заходить только по колено”, - а моя сестра объясняла, что это корабль нагнал волны. Тогда по моему лицу мама проверяла, правда это или нет. В отличие от сестры, я была неуклюжей врушкой.

А грузовые суда — такие огромные, неповоротливые: клюза обветрены ржавчиной, а из больших труб пыхал серый дым. Всякий раз, когда корабли приближались к шлюзам и гудели ревуны, — в нашем домике дрожали окна. Для нас те корабли приплывали из сказки. Иногда оттуда сбрасывали всякие предметы, или они сами падали в воду: мы бежали вдоль берега и смотрели, как качаются на воде подарки с корабля, стараясь их выловить. Мы заходили в воду и вытаскивали наши трофеи. Как правило, нам доставались сокровища в виде пустых картонных коробок или дырявых канистр, из которых вытекали темные масляные струйки. Несколько раз мы вылавливали ящики из-под апельсинов, и они превращались в буфеты и стульчики для наших понарошных домов.

Мы любили это место у реки, потому что было где устроить понарошный дом. Прежде нам не везло, мы жили в городах. Последний раз в Оттаве, на первом этаже трехэтажного красного кирпичного дома. Над нами обитали молодожены, она англичанка и протестантка, он француз и католик. Он был военный летчик и часто отсутствовал, но едва приезжал на побывку, колотил жену, и обязательно около одиннадцати вечера. Женщина прибегала вниз по лестнице к моей маме: потом они сидели на кухне и пили чай. Молодая жена плакала — как можно тише, чтобы не разбудить нас — так просила наша мама, она твердо верила, что детям положен двенадцатичасовой сон. А молодая женщина показывала маме синяк на щеке или под глазом и шепотом рассказывала, как напивается муж. Где-то через час в дверь тихонько стучали, появлялся военный летчик при полном параде: он вежливо информировал маму, что его супруга должна вернуться домой, как полагается. Это была ссора на религиозной почве, говорил он. Кроме того, он оставлял на еду пятнадцать долларов, а жена поджарила ему на ужин полуфабрикат. Разве не заслуживает муж после месячной отлучки хорошего жареного мяса, говядины или свинины, спрашивал он мою мать. “Но я держала рот на замке, а глаза открытыми”, - говорила мама. Она никогда не видела летчика в стельку пьяным, но он был подозрительно вежливый.

Обо всей этой истории мне знать не полагалось. Меня считали слишком маленькой и неиспорченной девочкой. Зато сестре, старше меня на четыре года, иногда кое-что рассказывали, а она передавала мне, на свое усмотрение приукрашивая детали. Несколько раз я сталкивалась с той женщиной на лестничной клетке возле наших дверей: один раз у нее действительно был синяк под глазом. Ее мужа я никогда не видела, но ко дню отъезда из Оттавы абсолютно уверилась в том, что он настоящий убийца.

Может быть, поэтому отец насторожился, когда мама рассказала, что познакомилась с молодой парой из соседнего коттеджа.

— Ты особо не ввязывайся, — предупредил он. — Я не хочу, чтобы и эта прибегала сюда среди ночи. — Мой отец посмеивался над маминым талантом выслушивать людей и сочувствовать, хотя мама часто подтрунивала: “Дорогой, но ведь я и тебя выслушиваю”. Такие люди, говорил отец, присасываются к тебе как пиявки.

Но теперь у папы вроде не было повода беспокоиться. Эта пара уж никак не походила на тех из Оттавы. Фред и Бетти: они сразу попросили, чтобы их так и звали — Фред и Бетти. Нас с сестрой вымуштровали обращаться к посторонним только миссис и мистер, но и нам полагалось звать их Фред и Бетти и приходить к ним домой, когда хотим.

— Вы уж, пожалуйста, не воспринимайте это так уж всерьез, — говорила нам мама. То были тяжелые времена, наша мама была хорошо воспитана, а значит, и мы вырастем воспитанными людьми. И все равно: на первых порах мы приходили к Фреду и Бетти, когда вздумается.

У них был точно такой же коттедж, как у нас, только обстановки меньше, поэтому он казался просторнее. Перегородки в нашем доме были из оргалита, выкрашены зеленой краской, и от картин, что когда-то здесь висели, остались светлые пятна. А вот Бетти с Фредом соорудили себе перегородки из фанеры: Бетти покрасила их ярко — желтой краской, сшила занавески, на которых желтые цыплята вылупляются из белых скорлупок. Остатки ткани Бетти пустила на фартук. Дом, где жили Фред и Бетти, был их собственностью. Конечно, тогда есть смысл вкладываться, объясняла мама. Бетти называла кухню кухонькой. В углу стоял круглый стол из кованого железа и два витых стула, покрашенных белой краской. Бетти называла этот уголок утренним гнездышком.

В доме Фреда и Бетти было интересней, чем у нас. Например, у них была чашка-неваляшка, наполненная водой: на краю сидела птица из дутого цветного стекла, она опускала клюв в воду и пила. У них был дятел — дверной молоток: дергаешь за веревочку; и дятел стучит клювом в дверь. И еще у них была птица-свисток: набираешь туда воды, и свисток заливается трелью. Прямо канарейка, говорила Бетти. Еще они покупали субботние цветные комиксы. Мои родители не любили комиксы и не хотели, чтобы мы читали, как они выражались, всякий мусор. Но, говорила мама, Фред и Бетти к нам так добры, что тут сделаешь?

Кроме всех этих соблазнов в доме был еще Фред. Мы с сестрой обе в него влюбились. Сестра забиралась к Фреду на коленки и заявляла, что он ее кавалер и она потом выйдет за него замуж. Она заставляла Фреда читать ей комиксы и тормошила его, выдергивала изо рта курительную трубку, связывала вместе шнурки его ботинок. Я тоже была неравнодушна к Фреду, но знала, что это безнадежно. Моя сестра застолбила Фреда: если она имела на что — то виды, то от своего не отступалась и терпеть не могла, когда я обезьянничала. И вот я сижу на витом стуле из кованого железа, в утреннем гнездышке, Бетти заваривает кофе, а я смотрю, как Фред играет с моей сестрой в гостиной на софе.

Во Фреде было что-то такое, из-за чего люди к нему тянулись. И даже моя мама, вроде не кокетка — она выбрала мудрость, — в присутствии Фреда заметно оживлялась. Даже мой отец его любил: иногда, вернувшись из города, он пил с Фредом пиво. Они сидели у Фреда на веранде в желтых плетеных креслах, хлопали мошек и обсуждали бейсбол. Они редко говорили о работе. Я даже не знаю, кем работал Фред — в какой-то конторе. А вот мой папа “варился в обоях” — так говорила мама, и я не очень понимала, что это значило. Зато я любила, когда они разговаривали о войне. У отца была больная поясница, и он очень досадовал, что не попал на войну. Фред же воевал на море. Он мало рассказывал, а отец все время пытался вытянуть из него какую-нибудь историю. Мы знали от Бетти, что они обручились перед самой войной, а поженились, когда Фред вернулся. Каждую ночь всю войну Бетти писала по письму и отправляла свои послания раз в неделю. Она не говорила, часто ли писал ей Фред. Мой отец мало кого любил, но говорил, что Фред не дурак.

Казалось, Фред нравится людям играючи, просто так. И я бы не сказала, что он был красив. Проблема в том, что я помню, как выглядела Бетти, до мельчайших подробностей — каждую веснушку и каждый завиток волос, — но совершенно не помню, как выглядел Фред. У него были темные волосы, и он курил трубку, и мог спеть нам песенку, если его хорошенько помучить. Он пел “Глаза голубые, и волосы ярче огня: отдам за тебя я собаку свою и коня”. Или он пел для моей сестры “Прекрасные карие очи” — ведь у нее были карие глаза, а у меня водянисто-голубые. Эта песня ранила меня, потому что там были слова “не полюблю я синих глаз”. Это была обреченность, это означало, что всю жизнь я буду страдать без любви Фреда. Как — то я заплакала — тем хуже, что мне не с кем было поделиться. И пришлось пережить это унижение — и шутливое подтрунивание Фреда, и презрение сестры, и худшее из унижений — когда Бетти успокаивала меня на кухоньке. А унизительно это было потому, что даже я понимала, что Бетти слишком простодушна. “Не обращай на него внимания”, - сказала она, догадавшись, что мои слезы как-то связаны с Фредом. Но как я могла не обращать внимания?