Чары Шанхая - Хуан Марсе Страница 10

— Да, сказали.

— А ты знаешь, чем я больна?

Я ответил не сразу:

— У тебя больные легкие.

— А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?

— Нет.

— Левое.

Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.

— Финито просил передать тебе это, — сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.

Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке — это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.

— А ты и вправду умеешь рисовать? — спросила она.

— Да, немного.

Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, — я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других — парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке — силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.

— Славный рисунок. Какая она красивая! — Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: — Мама еще в ванной?

— Понятия не имею.

— У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. — Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. — Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?

Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.

— Хорошо я выгляжу? — настаивала она.

— Я тебя не понимаю.

— Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу — с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу. Никаких ночных рубашек и вязаных пелерин. А в руках я должна что-нибудь держать — зеркало или хорошенькую сумочку, которую мне подарил папа. Как ты думаешь, получится?

Я сказал, что капитан Блай попросил меня нарисовать нечто совершенно противоположное: бледная, печальная Сусана лежит в кровати, а вокруг вьется ядовитый дым из фабричной трубы…

— Конечно, круги вокруг глаз и впалые щеки! Как бы не так! — раздраженно перебила она. — Бедная туберкулезница, которая, того и гляди, умрет, — вот чего он хочет.

— Ну, не совсем так, — возразил я, чтобы как-то ее приободрить. — Я же вижу, что ты почти здорова. Это замечательно, однако капитан хочет, чтобы на рисунке ты была немного другой…

— Я отлично поняла, чего хочет этот чокнутый старик!

Разволновавшись, она переменила свою тщательно продуманную позу. Ей показалось, что послышались шаги матери, и она поспешно улеглась: устроилась на подушках, укрылась простыней и накинула на плечи синюю пелерину. Но никто не вошел.

— Я не хочу, чтобы ты рисовал меня такой, — сказала она, опустив глаза. — Как я лежу и кашляю, словно дурочка. Нет уж, спасибо.

— Ты можешь просто лежать на кровати, как будто отдыхаешь… Не бойся, я не стану рисовать тебя очень бледной. Воткни в волосы цветок, если хочешь. Если бы я собирался подарить этот рисунок тебе, я бы нарисовал так, как тебе нравится.

Сусана медленно покачала головой и посмотрела на меня с любопытством.

— Рисунок нужен не мне. — Она на мгновение задумалась, потом снова оживилась. — Сделаем вот что: можешь нарисовать меня так, как тебе велел капитан, эдакой доходягой, окруженной склянками. Но с одним условием: потом ты нарисуешь меня так, как тебе скажу я. В платье и с прической, которые мне нравятся, яркими красками. Это должен быть портрет веселой и красивой девочки — такой я буду уже очень скоро, всего через несколько месяцев…

— На рисунке для капитана ты тоже будешь очень красивой, вот увидишь.

— Это меня не касается. — Она взяла плюшевого кота и прижала его к груди. — Рисуй меня как хочешь — немощной, бледной, с восковым лицом и горящими от лихорадки глазами; если хочешь, можешь даже нарисовать, как я плююсь кровью. Мне все равно. Но другой рисунок будет моим — я пошлю его отцу, и на нем я должна получиться красивой и здоровой. Понимаешь?

— Да.

— Это будет для него сюрприз.

— Договорились.

— Значит, нарисуешь?

— Надеюсь, у меня получится…

— Конечно, получится. Это будет чудесный рисунок!

— А позади мы тоже нарисуем трубу и дым, которым ты дышишь, как на рисунке для капитана Блая?

Она пожала плечами.

— Мне все равно. Меня не волнуют ни труба с ее мерзким дымом, ни запах газа, ничего, что происходит там, за окном… Ничего.

— Почему?

Ее блестящие глаза смотрели пристально, но мне казалось, что она меня не видит.

— Потому что скоро, очень скоро меня уже здесь не будет, — проговорила она с недоброй улыбкой. — Вот почему, мой мальчик