Обнаженные мужчины - Аманда Филипаччи Страница 10

– Кто там? – говорю я в переговорное устройство.

– Это я.

Я узнаю голос своей матери.

– Мама?

– Да, Джереми, это я.

– Что ты тут делаешь?

– Навещаю тебя.

– Но ты же не позвонила заранее.

– Ты же знаешь, я предпочитаю делать это спонтанно.

– Я не могу тебя впустить. Надо было позвонить. Прости.

– Конечно, ты меня впустишь. Открой дверь.

– Нет, извини, тебе следовало позвонить. Я же говорил тебе об этом раньше. Если хочешь, я спущусь вниз, и мы сходим куда-нибудь выпить кофе.

Ну что ты придуриваешься, Джереми? Не нужно ей никакого кофе. Пять минут уговоров, и мне не остается ничего иного, как впустить ее. Иногда, когда она все еще уговаривает меня снизу, кто-нибудь входит или выходит из здания. Воспользовавшись тем, что дверь открыта, мать входит и продолжает упрашивать перед дверью в мою квартиру. В любом случае я в конце концов открываю дверь, к своему глубокому огорчению, ибо мать испускает громкий крик при виде беспорядка у меня в доме.

Пока она поднимается по лестнице, я кидаюсь убирать самые грязные предметы в комнате, каковыми неизменно оказываются шарики шерсти, которыми давным-давно вырвало мою кошку – они лежат в засохших лужицах блевотины, подобные маленьким оранжевым колбаскам. Обычно их бывает около пяти, и я лихорадочно подбираю их, порой в спешке, даже голыми руками. Я обязательно пропускаю один шарик, и мама непременно его находит. Я убежден, что она прекрасно знает, что это такое, и тем не менее она становится на четвереньки и, взглянув с близкого расстояния, говорит: «Что это такое? У него печальный вид. Или оно мертвое. Это мышь? О, наверно, это какашки твоей кошки. Но нет, оно не пахнет». Затем она подползает к сморщенным очисткам от дыни и высохшим шкуркам авокадо и, издавая стенания, восклицает: «О боже, я просто не могу в это поверить! Оно воняет, от него пахнет, как от Антихриста…» И так далее.

Слава богу, в последний раз мама навещала меня две недели тому назад, а это значит, что впереди у меня около шести спокойных недель до ее следующего визита.

Когда мы беседуем по телефону, как сегодня вечером, она обычно ведет себя сносно и главным образом повторяет вопрос, когда же мы увидимся. Хотя, разумеется, она не удерживается от критических замечаний в мой адрес и задает язвительные вопросы типа: «Тебя еще не повысили?», «Как дела с твоей кривлякой?» (так она называет Шарлотту), «Ты сделал уборку в своей квартире?». Но все это такие мелочи, что не стоит на них останавливаться.

На следующий день все тело у меня кошмарно болит. Наконец-то гимнастика дала ощутимые результаты. Личинка подыхает. Гадкий Утенок превращается в лебедя. Но когда я смотрю в зеркало, то вижу, что Джереми-личинка все еще там. Это не имеет значения, говорю я себе. Тебе может казаться, будто нет никаких изменений, но тут ты ошибаешься. Изменения огромны, и хотя твой неискушенный взгляд ничего не обнаруживает, опытный глаз художницы, пишущей обнаженных мужчин, не может не заметить перемен.

Что это за вздор, Джереми? Это неважно. Просто делай гимнастику и не думай.

И тут я останавливаюсь. Я внезапно останавливаюсь. До меня доходит: что бы я ни делал, начиная с этого момента до субботы, это ничего не изменит. Если я переборщу с гимнастикой, то мне будет очень тяжело позировать, поскольку тело будет сильно болеть.

Я чувствую себя беспомощным и подавленным. В этот вечер я покупаю чипсы и отправляюсь со своей кошкой в крошечный парк у реки, в трех кварталах от моего дома. В парке я прогуливаю Мину на поводке, потом беру ее на руки и просто сижу на скамейке. Слегка подвыпивший мужчина – вероятно, гей и, вероятно, пытающийся меня склеить, спрашивает:

– Это маленькая собачка?

– Да, – отвечаю я, не желая возбуждать его интерес признанием, что это кошка.

– Какого сорта? – продолжает он.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду породу, но слишком пьян, чтобы сказать правильно.

– Никакой породы, – говорю я. – Это уличная собака. Помесь.

– Такие самые лучшие, – замечает мужчина и уходит.

В субботу утром я принимаю душ. Три часа. В шесть я должен быть у леди Генриетты. Звонок.

– Кто там? – спрашиваю я.

– Это Томми.

Через минуту он поднимается по лестнице, направляясь к моей двери. С меня течет вода, вокруг бедер полотенце. Я видел Томми примерно месяц тому назад, еще до Рождества. Он наполовину американец, наполовину француз. На праздники он уезжал во Францию, чтобы провести их со своей очень богатой семьей. Ему восемнадцать.

– Я ужасно провел Рождество. – Это первое, что он говорит.

– Почему? – спрашиваю я.

– Моя сестра – ведьма.

– В смысле сука или в смысле колдунья?

– В смысле сука.

– Это очень плохо.

Томми – один из моих немногих друзей. И, пожалуй, я даже не назвал бы его настоящим другом. Мы не ровня. Он гораздо выше меня по положению. Уверен, он любит меня потому, что считает своей маленькой диковинкой.

Мы познакомились в магазине, торгующем сырами. Мне с самого начала было с ним неловко. Я чувствовал, что он находит мой выбор сыра дурацким. Мне казалось, что он давится от смеха. Во всяком случае, он улыбался. Я попросил бри. Сказал, что хочу выдержанного сыра, и указал на кусок, который выбрал. Это был толстый кусок, корочку слегка стянуло и бока выпирали наружу. И Томми определенно нашел в этом что-то забавное. Он заговорил со мной, сказав, что это самый лучший магазин в округе, торгующий сырами, – ну и все такое. Потом спросил, где я живу. Но он не гей. Он плейбой. Любит девушек. Красивый. Он очень следит за модой и старается одеваться в стиле, который считается шикарным. Но он носит декоративные булавки на ширинке своих рваных джинсов, и мне это не нравится. Как он думает, что там у него внизу, под булавкой? Что-нибудь особенное? На одной из булавок – буйвол. На другой – велосипед под надписью: «Оседлай то, что доставит тебе удовольствие». Эти маленькие булавки – словно корона для его члена.

Он падает на мою кровать, закинув руки за голову.

– Я люблю тебя, Джереми, – говорит он. – Я очень тебя люблю. С тобой так уютно.

Но он не гей. Он приходит и болтает со мной, когда ему больше нечего делать. Он – почти единственный, кого я допускаю в свою отвратительную квартиру. Даже когда он делает замечание по поводу грязи, я не возражаю, поскольку мы с двух разных планет, и его редкие критические высказывания о моей жизни никогда меня не задевают.

Я сижу на стуле, с меня все еще капает, и мне холодно. Наконец он уходит.

5.55 вечера. Я вхожу в ее дом. Привратник звонит ей. Выйдя из лифта, я вижу, что дверь в ее квартиру широко распахнута. Я захожу. В большой комнате никого нет. В центре – мольберт с большим белым полотном, рядом – тонны красок. Позади мольберта – кушетка, покрытая множеством длинных кусков разноцветных тканей. В углу комнаты стоит другая кушетка, удобная на вид, из парусины, а рядом с ней – еще одна, еще более удобная и шикарная, обитая бежевой замшей. Несколько столиков; на окнах – шторы из плотной материи. На стенах – портреты красивых обнаженных мужчин в натуральную величину. Я начинаю еще больше нервничать, поскольку явно далеко не так красив, как они. На кофейном столике лежит роман – это «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Я всегда собирался его почитать. Под романом лежит большой альбом репродукций – «Мираж» Бориса Вальехо. На обложке – портрет красивой обнажен ной женщины с крыльями. Я пролистываю книгу и вижу много прекрасных обнаженных женщин. У некоторых крылья, у других – хвосты, есть тут полузмеи, некоторые едут верхом на драконах, другие занимаются любовью с голыми чертями, кое-кто занимается любовью с обнаженными мужчинами, некоторые занимаются любовью с другими обнаженными женщинами, есть здесь и воительницы.