Ночь каллиграфов - Ясмин Гата Страница 10

Призрак обдавал меня своим землистым дыханием, осыпая грязными оскорблениями. Однако старый комик Селим и трогательная Эсма Ибрет Ханим после его выволочки ко мне не охладели. Не в силах ответить оскорблением на оскорбление, я попросту пропускала грозные слова мимо ушей, и вскоре Ахмед исчез, разочарованный тем, что так и не сумел довести меня до слез.

Умершие каллиграфы переменчивы. Я постепенно привыкала к их непростым характерам и неожиданным появлениям.

* * *

Рука расчленяет буквы, калам не слушается. Прямые линии удаются с трудом, изгибы не получаются вовсе.

Едва коснувшись листа, нарушая сплетение букв, калам с пронзительным скрипом заковылял по бумаге. Я попыталась его усмирить, зажав под косым углом между большим и указательным пальцами, и в результате на листе возникла дуга, которую будто влекла прочь неведомая сила. Вернувшись в исходную позицию, я изобразила мим в стиле дивани. [32]Контуры колебались, я попыталась высушить их своим дыханием, но размыла еще больше. Косой наконечник тростникового пера треснул и раскрошился, осыпавшись подобием шафранового порошка. Крышка чернильницы захлопнулась, не спросив разрешения. Все инструменты будто пытались мне что-то сказать. Они упрямились неспроста – то было дурное предзнаменование.

Таким образом Всевышний обыкновенно сообщает каллиграфам о предстоящей кончине кого-то из близких, но кого именно, следовало догадаться самостоятельно. Каламы никогда не ошибаются, иногда они просто отказываются отвечать на вопросы.

Смерть моего отца была подобна его жизни. Болезнь на несколько месяцев приковала его к постели. Богатый купец, привыкший всех держать в повиновении, он долго боролся за жизнь, но, смирившись с неизбежным, принял смерть с послушанием школьника.

Он придвинул кровать поближе к двери и принялся ждать Израила, ангела смерти. Отец ждал его каждую ночь, расширенными зрачками вглядываясь в темноту, держа наготове длинное ружье, унаследованное от прадеда, бывшего янычара султана Абдулмесида. Он не ожидал, что смерть настигнет его среди бела дня, отдыхающего после напряженного ночного бдения, и едва успел вызвать меня к своему изголовью.

Говорил он тихо. Его беспокоило то, как складывается моя жизнь. Отец считал, что у меня странная профессия, к которой невозможно относиться всерьез, и печальный брак, существующий только на бумаге. Я уже пять месяцев не видела Сери и совершенно по нему не скучала. «Так дальше продолжаться не может, – сказал отец. – Обещай мне, что ты изменишь эту ситуацию. Недим не должен страдать из-за незрелости своих родителей. И что за работу ты себе выбрала? Что это за занятие такое – писать на запрещенном языке, взывая к Богу, которого выставили за дверь?»

Я видела, как темнеет лицо отца, и думала, примет ли его Всевышний или он уже настолько далек от этой, ныне светской, страны, что больше не встречает усопших.

На этой тоскливой ноте наш разговор с отцом завершился. Он предпочел бы умереть в Алепе, у своей сестры-старухи, но не успел об этом позаботиться.

Я покидала его комнату под мерный звук четок – перебирая их, отец перечислял все девяносто девять имен Аллаха. Бог призвал его к себе на сотом, существующем только в раю.

На похоронах собралось человек тридцать. Стоя вокруг гроба, мы желали моему отцу вечного сна. Пришли богатые торговцы зерном с Балкан и из Македонии, соседи, несколько друзей. Сери тоже приехал поддержать меня и повидаться с сыном, которого не видел уже пять месяцев. Траур по отцу облегчил нашу встречу, и мы решили развестись по обоюдному согласию. К моему великому удивлению, Сери сообщил, что за этим он и приехал в Стамбул. Он надеялся обрести счастье со второй попытки, вступив в брак с юной анатолийской девушкой, мечтавшей о замужестве. Он пообещал сыну, что еще навестит его, когда приедет в Стамбул за оставшимся оборудованием.

Почитаемый дантист из Коньи никогда не встречал на своем пути заплутавших дервишей и не слышал их бесконечных молитв.

Мы уже уходили с кладбища, когда к нам подошел загадочный человек, который, казалось, не был знаком ни с кем из собравшихся. Он был слишком подавлен, чтобы выговорить слова соболезнования, и ограничился тем, что прошептал свое имя. С моим отцом он познакомился в Албании. Они любили обсуждать политические проблемы. Сторонники короля Зога, оба опасались колонизаторских амбиций Италии. Последнее время им нечасто удавалось поговорить: непрекращающиеся головные боли отрезали моего отца от остального мира. Мехмет Фехреддин, рожденный в Тиране, и речью, и манерой одеваться напоминал дипломата из Европы. Приближенный короля Зога, он изо всех сил старался походить на политического советника, причастного к государственным тайнам. Многочисленные поездки в Европу, особенно во Францию, позволили ему завести полезные знакомства на высшем уровне, и он при случае любил не без изящества об этом упомянуть. Его пространные рассуждения и глубокие умозаключения воспринимались собеседниками восторженно.

Смерть моего отца лишила Мехмета одного из преданных поклонников его талантов, и теперь он, словно в утешение, стремился завоевать расположение всей нашей семьи, оставшейся без мужского покровительства. Заезжая в город, он всякий раз подолгу гостил у нас и неизменно отказывался от приглашения на ужин, но в итоге все же уступал нашему горячему натиску. Мехмет стал навещать нас так часто, что мы даже предоставили ему комнату, которая вскоре вся пропахла европейским одеколоном. Просыпался он рано и сразу же уходил, потому что стеснялся завтракать в тесном домашнем кругу, а вечером возвращался совершенно изможденный. Все в доме приняли его как своего, кроме маленького Недима, которому не нравились аристократические замашки Мехмета. Его кипучая деятельность казалась нам странной: складывалось ощущение, что мы принимаем в своем доме иностранного шпиона, приехавшего вынюхивать государственные секреты. Наши намеки гость воспринимал с видимым удовольствием и даже не пытался их опровергать.

Весной 1939 года он прожил у нас больше месяца. Италия вторглась в Албанию и полностью ее подчинила, король Зог со своей семьей бежал в Грецию. Мехмет Фехреддин укрылся в нашем доме от войны и лишений.

Впрочем, из политического изгнанника он вскоре превратился в моего тайного любовника: наши комнаты располагались по соседству, и по ночам их смежность оказывалась как нельзя кстати. Мехмет тщательно соблюдал все меры предосторожности вплоть до того дня, когда я получила официальный развод. Желая поскорее жениться и обрести турецкое гражданство, он дал взятку в муниципалитете Бейлербея, и наши отношения были узаконены в кратчайшие сроки. Ататюрк неодобрительно поглядывал на нас со своего портрета, свидетелем со стороны Мехмета был наш сосед, а моей свидетельницей была младшая сестренка Хатем.

Мой новый муж питал пристрастие к знаменательным датам. Он впервые признался мне в любви в день смерти Ататюрка, 10 ноября 1938 года, а наш сын, Ахмет Нуррулах, был зачат 3 сентября 1939 года, в день, когда Англия и Франция объявили войну Германии. И хотя все его политические амбиции разлетелись в пух и прах, Мехмет любил устанавливать такие вот символические связи между собственной жизнью и историей, и особенно его радовала дата собственного рождения – 3 апреля 1905 года, день, когда к Земле приблизилась комета.