Открытие медлительности - Стен Надольный Страница 10

Бернеби кричал ему:

— Вот она, ваша благодарность!

Почему «вы»? Ведь это Джон держал его в руках, а не кто-нибудь другой. Это у него в объятиях тот дергался, как кукла на веревочках. Как это сказал Хопкинсон? «Ну, ты силач!» — сказал он тихим шепотом, и в шепоте его слышалось почтение.

Из школы его наверняка выкинут. Где же он будет дожидаться Мэтью? Давно пора было бы ему уже вернуться. Нет, надо бежать, и чем раньше, тем лучше! Спрятаться на барже под брезентом, которым покрывают зерно. Пусть думают, что он утонул в Ладе.

Можно добраться до Гулля и попытаться попасть на углевоз, как Джеймс Кук.

С Томом ничего не вышло. Шерард Лаунд, вот кто бы пошел за ним не раздумывая! Так он теперь гнет спину на полях, пропалывает репу.

Джон как раз держал совет с Загалсом, когда дверь в карцер отворилась и на пороге появился доктор Орм. Он вошел, втянув голову в плечи, как будто хотел показать, что карцер, собственно говоря, для учителей не предназначен.

— Я пришел, чтобы помолиться с тобой, — сказал доктор Орм. Он смотрел на Джона пристальным взглядом, в котором не было между тем неприязни. Его веки ритмично поднимались и опускались, будто обмахивали ему лицо, чтобы его усталой голове легче думалось. — Мне передали твои книги и твою тетрадь, — продолжил он. — Скажи, кто такой Загалс?

Глава четвертая ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛИССАБОН

И вот он на корабле, посреди самого моря! «И ведь не опоздал, поспел ко времени», — шептал тихонько Джон, улыбаясь горизонту. В приливе чувств он стукнул кулаком по лееру, потом еще и все не мог остановиться, рука сама собою отбивала ритм, как будто хотела сообщить этот ритм валкому судну, в надежде, что оно не собьется с него до самого Лиссабона.

Берег канала уже скрылся в тумане, о котором теперь напоминала лишь легкая дымка, растянувшаяся длинной полосой. Тугие канаты разбегались в разные стороны, но все они рано или поздно устремлялись наверх, увлекая за собою взгляд, и, чтобы проследить, куда они уходят, приходилось все время высоко задирать голову. Не корабль нес на себе мачты, а паруса тянули его за собою, приподнимая из воды, так что казалось, будто он держится на них, привязанный тысячью веревок. Каких только кораблей он не насмотрелся, пока они шли по каналу, — красавцы с богатой отделкой, с чудесными именами вроде «Левиафан» или «Агамемнон». После надгробий на кладбище он не встречал более достойного места для букв, чем борт или нос корабля. Под конец из тумана вынырнул гигантский линейный корабль, с которым они чуть не столкнулись, хотя на обоих бортах не переставая сигналили туманные горны и били колокола.

Море раскинулось перед ним, родная материя, облегающая тело планеты. В Лауте, в библиотеке, Джон видел глобус: суша рваными лоскутьями с мохнатыми, зазубренными краями разъехалась по всей поверхности, распласталась, чтобы захватить себе как можно больше места. Он даже сам однажды, когда оказался в гавани, в Гулле, был свидетелем того, как забивают в воду сваи, чтобы показать морю, кто тут хозяин, и, мало того, оказалось, что эти причальные тумбы они называют дельфинами, чтобы совсем уж всех сбить с толку.

Голландский матрос сказал:

— Какой это дельфин, это не дельфин, а палы!

Он сказал это безо всякой улыбки, только, как водится, сплюнул и потому, надо думать, был прав. Джон попросил повторить новое слово и скоро уже выучил его. А еще он узнал, что французы нечисты на руку и что после революции на маяках стали делать отражатели из чистого серебра. Джону было хорошо. Может быть, это и есть уже совершенная свобода.

В Гулле, сидя за похлебкой, он размышлял о свободе. Свободой человек обладает тогда, когда ему не нужно заранее говорить другим о своих планах. Или когда ты можешь об этом просто умолчать.

Полусвобода — это когда ты заблаговременно сообщаешь о своих намерениях. Рабство — это когда другие люди предписывают, что тебе нужно делать.

Сколько он ни думал, ни размышлял, в результате все выходило одно: придется как-то объясниться с отцом. Не дело, взять так просто и исчезнуть. Без связей и знакомств в мичманы не попадешь. Поскольку Мэтью так и не вернулся, оставался только отец.

Прошли третий градус западной долготы. Лаут лежал на нулевом меридиане, который разделял рыночную площадь ровно пополам. Если бы не доктор Орм, Джон это знал, он бы смотрел сейчас не на море, а на уши Хопкинсона, который небось сидит и думает о фланелевых мешках.

Доктор Орм внес изменения в школьный порядок. Теперь два раза в неделю давали мясо и пригласили нового наставника, который не давал старостам особо расходиться.

Доктор Орм! Джон был благодарен ему и знал, что будет благодарен ему всегда. Доктор не утверждал, что всегда готов к услугам, он не говорил о любви и воспитании, он просто смотрел на Джона как на особый случай и проявлял к нему поэтому интерес из простого любопытства, не выказывая при этом ни жалости, ни сочувствия. Он подверг Джона тщательному обследованию: проверил глаза и уши, его способность понимать и запоминать. В обществе доктора Орма Джон чувствовал себя спокойно и уверенно, ибо тот не интересовался своими учениками, а если случалось такое, что он вдруг обращал на кого - то внимание, значит, на то была веская причина. Если ему что-то приходило в голову, он только улыбался, и тогда видны были его кривые мелкие зубы. При этом он втягивал в себя воздух, будто собирался нырнуть под воду.

Ветер усилился, Джону стало зябко. Он спустился вниз и забрался в койку.

После долгой бурной беседы с доктором Ормом отец наконец кивнул и сказал что-то такое, что начиналось с фразы: «Первый же шторм его…» Джон знал, о чем они думали. Доктор Орм считал, что он не выдержит качки и тогда все-таки решит последовать его совету пойти в священники. Отец надеялся, что его смоет волной. Мать желала ему, чтобы все у него получилось как надо, но не могла сказать этого вслух.

Джон лежал, вперив взгляд в черную балку над головой, и вот он уже сам превратился в пропавшего без вести Мэтью, который бредет по нехоженым тропам Терра-Австралии, а с ним его верный лев. Потом он опять стал Джоном Франклином, который объяснял жителям Спилсби, как им следует развернуть свои поля и снарядить парусами, чтобы суша могла наконец отчалить и освободить занимаемое ею место. Ветер, однако, совсем разгулялся, разошелся не в меру, по земле, вдоль дорог, пошли трещины, все скрипело, трещало, дрожало и сыпалось. Не понимая, что происходит, Джон резко вскочил и ударился головой о черную балку. На лбу у него выступил пот. Рядом с койкой стояло деревянное ведерко, перехваченное железными обручами и напоминавшее по виду обыкновенный бочонок, только вот основание у него было раза в два шире, чем горловина. Джон был на корабле. Корабль был в Бискайском заливе. На Бискайском заливе был шторм.

Ни о какой морской болезни не могло быть и речи. Самое время заняться математикой, задачки порешать.

«Сколько времени будет в Гринвиче, — шептал он, — если…» На какое-то мгновение он представил себе устойчивые набережные и внушительные дома Гринвича, удобные, надежные скамейки, сидя на которых так хорошо смотреть на корабли. Он быстро выкинул эту картинку из головы. «…Если в точке, расположенной на 34°40′ восточной долготы…» Он перегнулся через край койки и уцепился одной рукой за деревянное ведро, стараясь другой удержать себя в равновесии. «…Часы показывают 8 часов 24 минуты?» Тяжело дыша, он попытался произвести в голове расчет углов. Он чувствовал, как его начинает выворачивать наизнанку. Сферическая тригонометрия не помогла. Мозг не сумел перехитрить желудок, которому путешествие пришлось не по нраву. Чуть позже Джон лежал на спине, вытянувшись в струнку. Он хотел разобраться, от чего именно ему становится худо.