Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов Страница 10

Одна из старух начинает, ни к кому не обращаясь, говорить о том, чему не следует быть, о том, как ее обижают, и о тех, снова и снова о тех, и как ей плохо… да что вы себе думаете, откликается другая. Но это не ответ. Несколько старушек хихикают. Смейтесь, смейтесь, говорит первая. Мне здесь и в самом деле нехорошо. Но голоса других женщин с этим не считаются, их это не интересует. В передней части вагона раздается крик, но не злобный, а как своего рода сигнал, чтобы некто, кому надо ее найти, ее нашел. Передо мной одна старуха хрупает печенье, которое не имеет ни малейшего вкуса. Кто станет искать такую старуху? Меня это вообще не касается. Я препогано чувствую себя в этом трамвае. Еще две остановки. Молодой человек, фу, пакость какая, теперь они обращаются ко мне, но нет, никто не имеет меня в виду, я напряженно гляжу в замерзшее окно. Послушайте, молодой человек, тут много чего можно сказать, уж и не знаю, хорошо ли вы меня поймете. Да я тебя вообще не пойму, старуха, смотри лучше в окно, а меня оставь в покое. Еще одна остановка. Я встаю и направляюсь к дверям. По дороге из всех уголков до меня доносятся слова, каждая что-нибудь да рассказывает, чего я вообще не могу понять. Причем некоторые говорят до того громко, что у меня просто нервы не выдерживают. Мало того, так и на светофоре как раз перед нашим носом зажегся красный. Господи, почему так долго? Всего-то и езды — одна остановка. Ни один из голосов не обращается ко мне. Слова обратились в пар, который каплями оседает на окнах, по краям, вокруг глазка, там, где стекло еще не оттаяло. Это они просто так думают. Ах не так? Нет? Меня это не устраивает. Никак они не оставят меня в покое. А-а-а, вон он бежит. А мне-то говорили… я нажимаю кнопку Если вам надо выйти, выпрыгиваю из вагона и бегу в свое терапевтическое отделение…

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. КОГДА ОН ПОЛУЧАЛ ОБМУНДИРОВАНИЕ, ему выдали слишком тесные сапоги, поскольку в каптерке всего-то и было два размера, а его размер оказался как раз посередине. Маленький человечек, выдававший сапоги, посоветовал взять те, что поменьше; конечно, тебе будет больно, сказал он, но в них ты хоть сможешь ходить. А вот если нога у тебя будет елозить в сапоге, насчет ходьбы можешь вообще забыть, уж пусть лучше болит, но чтобы можно ходить. А если тебе повезет, на склад пришлют новые сапоги. Он поддался на уговоры. Он вообще пребывал в растерянности, приехал издалека, остриженный под ноль, не смел ни переспрашивать, ни возражать. Он перекинул сапоги через плечо, взял два комплекта обмундирования и последовал в спальню за всеми остальными, приехавшими издалека и остриженными под ноль.

Два длинных ряда двухъярусных кроватей, потом начали выкликать имена, и каждый занимал очередную кровать. Восемнадцатилетки, приехавшие издалека и остриженные под ноль, заполнили пустой зал, двигаясь по часовой стрелке.

Каждый должен был остановиться возле своей кровати, кому достался верхний ярус, останавливался у передней перекладины, кому нижний — у задней. Чей-то голос ознакомил их с правилами. После каждого очередного правила голос кричал: ПОНЯЛИ? на что полагалось хором ответить: ТАК ТОЧНО. В десять часов гасят свет, и чтоб после этого — ни звука.

ПОНЯЛИ? ТАК ТОЧНО.

В первый вечер все они строго соблюдали правила, не смели даже поглядеть друг другу в глаза. Стены казармы были сплошное ледяное молчание.

ПОДЪЕМ, пронеслось по проходу между койками. И еще деликатные звуки, исходящие от сорока восемнадцатилеток, которые безмолвно встают. ПОДЪЕМ. Во сне он бежал красноватым лесом, бежал так легко, что земля сама просила прикосновения. Сон и забылся очень легко. ПОДЪЕМ. А НУ, ПОШЕВЕЛИВАЙСЯ. Кто-то осмелился громко зевнуть.

Он плеснул себе в лицо ледяной водой.

Он втиснул ноги в сапоги.

Давали овсяную кашу.

Перекличка.

На другой день марш-бросок, всего лишь несколько километров, чтоб привыкнуть.

Прошли десять километров.

Земля оборонялась морозом.

Прошли двадцать километров.

Земля закрылась перед хрустом их шагов.

Ночью в нем смерзлось одиночество. Сапоги намокли. И толком не высохли. Когда ночью во тьме казармы поднимался шепоток, от водяных пузырей просто не было покоя.

Прибыли новые сапоги, точно к началу второго года службы.

Какой-то полковник дал неверные координаты. Граната разорвала в клочья дружбу пяти девятнадцатилеток. Содрогнулась рыхлая весенняя земля.

Молчание придавило уцелевших к их койкам. В них леденело отчаяние.

На другой день они прошли двадцать пять километров. Офицерам не хотелось, чтоб они страдали.

В воскресенье у них было время для игры. Васко разучил новую игру, где двадцать костей и тридцать фишек. «Главное — это кости», — решил Васко.

Выставил охрану. Поразмыслил о фишках. Это ж надо, как они сопротивляются костям! Изо всех сил. Держатся на равных. Он радовался предстоящему воскресенью.

Сапоги высохли, пузыри на ногах задубели.

Близился дембель.

За пять дней до окончания срока службы, истекала последняя неделя, счет шел на оставшиеся часы, и сама неделя была словно рухнувший на землю боксер, которому больше не встать. Перекличка, вне расписания велено собраться на плацу. Почему, неизвестно. Они выстроились. Ждали командира. Все выяснилось лишь спустя четверть часа. Он поднялся на маленькое возвышение, его речь походила на беглый огонь. Задние ряды не все поняли, впрочем, хватало и произнесенных с особым ударением слов-лозунгов: мир во всем мире, братство, долг, угроза, все, что должно быть свято для солдата, а еще империализм, ревизионизм, защита, Берлин, жертвы, которые должен принести каждый. Вы избраны служить отечеству, братским народам, делу мира во всем мире. Речь кончилась. Командир приказал всем петь «Вперед заре навстречу». Голоса словно два года дожидались этой минуты.

Им позволили разойтись, но большинство так и осталось стоять на месте. Лица военнослужащих были словно смятая бумага, в первой шеренге — смятое любовное письмо, во второй — смятый билет до дому, а еще дальше — смятое известие о зачислении в университет. Васко спросил своего соседа: «Зачем это? Что это все значит?» — «Большой кризис в Берлине, армия в состоянии боевой готовности. Демобилизации не будет».

И еще год прошел. И Васко сел в поезд и уехал от молчания, мороза и одиночества.

ТО WHOM IT MAY CONCERN. [5]

АЛЕКСАНДАРА ПОЛОЖИЛИ В БОЛЬНИЦУ ТЧК ПОДОЗРЕНИЕ НА ОРГАНИЧЕСКУЮ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ СИТУАЦИЯ НЕЯСНАЯ ТЧК ВРАЧИ ОПАСАЮТСЯ ХРОНИЧЕСКИХ ПОСЛЕДСТВИЙ НЕ ИСКЛЮЧЕНА РЕЗЕКЦИЯ ОДНОЙ ПОЧКИ ТЧК ВИЗИТЫ И БУКЕТЫ НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫ ТЧК ТЕЛЕГРАММЫ-СОБОЛЕЗНОВАНИЯ ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫ

NOMEN EST ТОТЕМ. [6]MY NAME IS MY CASTLE. [7]Отгородиться забором имени своего и выманить тебя оттуда можно, лишь угадав имя и точно его произнеся. После чего тебя примут с распростертыми объятиями, даже если ты не принесешь с собой иных даров. Ты возложил свое имя, почтительно, так принято возлагать венки. Представить только, как изнемогают игральные кости от того, что нет у них имени. Поименуй нас, кричат они, подпрыгивая, даруй нам короткое, полнозвучное имя, имя, которое выкрикнула бы девушка, когда выбежит из моря и ей понадобится купальное полотенце.