Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари Страница 10

По-настоящему я заметил, в каком ненормальном состоянии жил последние несколько недель, лишь незадолго до нашей поездки в Венецию, из-за одного невинного Лориного замечания. Мой немецкий адвокат приехал во Францию со своей молодой женой, желая совершить «гастрономическое турне». Когда они вернулись в Париж после всех этих ресторанов, Труагро, Бокюза и прочих, я повез их в аэропорт. Лора поехала с нами. Мюллер был толстый белобрысый мужчина, благодушно попыхивавший сигарами. Всю дорогу он мне только и говорил, что о рагу с филейчиками у Виара, об утке «триссотен» у Баго, о молочном каплунце в собственном соку, обмениваясь со своей женой сообщническими взглядами. Она в свой черед, гордясь своими «культурными достижениями», не забыла упомянуть о замороженной Джоконде в шампанском и о незабываемом зайце с черникой. Было очевидно, что это счастливая пара. Обратно я молча ехал под дождем, а Лора слушала кассету с записью индейской флейты. Привалившись к моему плечу, она спросила:

— Жак, а когда ты наконец решишься устроить мне гастрономический «Тур де Франс»?

Не знаю, что на меня нашло и почему этот невинный вопрос показался мне коварным намеком. Я так резко сбросил скорость, что следовавшая сзади машина чуть не врезалась в нас и послышались протесты.

Я повернулся к Лоре:

— Что это значит? Издеваешься надо мной?

В полной растерянности она почти с испугом отшатнулась от меня. Еще никогда я не говорил с ней так злобно. Она поникла головой.

— Я еще не созрел для церковных утешений, — процедил я сквозь зубы. — Ни для каплунчика по-любительски, ни для размазни Папана-старикана, ни для чепухи на палочке, ни для дуры набитой под цыганским соусом, ни для хрена турецкого с каперсами, ни для фитюлечки с розовым лепесточком, ни для зуавских портков по-домашнему, ни для разносолов дядюшки Верцингеторикса, ни… ч-черт.

Когда Лора плакала, это было преступление против человечности. Это был расстрел беженцев из пулемета. Это был нацизм, а я — Гитлер. Я съехал с автострады на первом же ответвлении и остановился среди каких-то ящиков с цикорием из Ренжиса. Я хотел обнять ее, столь по-мужски полагая, что тотчас же все будет прощено.

— Оставь меня! Подонщик!

— Подонок, — пробормотал я.

— Ты говоришь со мной тоном, что я умереть хочу!

Я открыл было рот, но это и впрямь была безнадежная грамматика.

Она сорвала с шеи тонкую золотую цепочку и швырнула ее мне:

— На, держи, я тебе ее возвращаю…

— Но это же тебе мама подарила, Лора, родная…

— Вот именно, сам видишь, как это серьезно! Возвращаю ее тебе. Мне ничего от тебя не нужно!

— Но это же твоя мама, когда ты была маленькой…

Она схватила цепочку, опустила стекло и выбросила горстку золота в лужу.

— О Господи, видишь, что ты со мной сделал?

Я выскочил под проливной дождь, подобрал цепочку и попытался вернуть ей. Она покачала головой.

— Нет, кончено!

— Но это же не от меня…

— Плевать, мне надо покончить! Я хочу, чтобы ты себя чувствовал окончательно и бесповоротно! Хочу вернуться в Бразилию первой же авиакатастрофой, мертвая!

Она подняла стекло и прижалась к нему лицом, вся в слезах. Я осыпал стекло поцелуями. Промок насквозь. Обогнул машину, чтобы сесть за руль, но она заблокировала дверцу изнутри. Тогда я скинул шляпу, снял плащ, пиджак, рубашку, галстук. Когда я начал стаскивать с себя брюки, в ее взгляде появился проблеск интереса и даже уважения. Когда же я избавился от ботинок, трусов и носков и остался совершенно голый под дождем, это, похоже, произвело на нее благоприятное впечатление. Она даже казалась удовлетворенной. Опустив стекло «ягуара», спросила:

— Зачем ты это сделал?

— Не знаю, — ответил я. — Я не бразилец.

На ее губах появилась первая улыбка. Остальные пришли позже, когда я был в ее объятиях. Она сходила за моей одеждой, но я отказался ее надеть. Вернулся в Париж, сидя за рулем в чем мать родила. Мне хотелось показать ей, что я еще умею безумствовать в любви.

Я вылез из ванны и начал бродить по квартире, пустеющей все больше и больше с каждой проходящей минутой. В гостиной четыре кресла, диван, и у всех какой-то зияющий вид; каждая безделушка тронута отсутствием. Все вокруг меня ополовинилось. Самые привычные предметы стали знаками обманчивой жизни, которой, быть может, удалось бы довести иллюзию до конца, не узнай я тебя. Без тебя, Лора, я даже не заметил, что был здесь. О рождении болтают столько глупостей! Чтобы родиться, недостаточно просто появиться на свет. «Жить» не значит дышать, страдать, ни даже быть счастливым, жить — это тайна, которую можно разгадать только вдвоем. Счастья добиваются вместе. Я не мешаю проходить секундам и минутам — этот медлительный караван гружен солью счастья, потому что движется к тебе.

Я снимаю трубку зазвонившего телефона и слышу твой слегка встревоженный голос:

— Алло! Алло!.. Да?

— Лора…

— Ты меня напугал, мне показалось, что это не ты.

— Всякий раз, когда тебя тут нет, у меня впечатление, будто и сам я где-то в другом месте.

— Жак, что с нами будет, что будет? Это… в общем, это бесчеловечно — счастье… Не чувствуешь себя в безопасности…

— Может, утрясется…

— Как, по-твоему, может утрястись счастье?

Твой голос осекается. Наверное, ты плачешь…

— Мне страшно, Жак. Я так счастлива с тобой, что… не знаю… я все время жду, что что-нибудь случится…

— Послушай, жизнь не рассердится из-за того, что ты счастлива. О жизни можно говорить все, что хочешь, но несомненно одно: ей плевать. Она никогда не умела отличить счастье от несчастья. Она себе под ноги не смотрит.

— Ты прочел мое письмо?

— Какое письмо?

— Я тебе написала прощальное письмо перед нашей поездкой в Венецию…

— Подожди…

Я подошел к столу и порылся в стопке корреспонденции.

Жак, между нами все кончено. Я никогда тебя больше не увижу. Когда ты прочтешь эти строки, я буду мертва. Прости. Я не могу без тебя жить.

Я побежал к телефону.

— Прочел. Хорошо было?

— Потрясающе. Плакала так, что ты и представить не можешь. До чего чудесно верить, будто играешь, что тебе страшно, — словно и нет настоящей угрозы… Это так успокаивает. Обожаю это чувство.