Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер Страница 10

Но Андреа ведь не потому ушла! Мне кажется, что они больше не любят меня… Вы больше не любите меня, мама?

Она слушает дыхание Лувисы. Хочет, чтобы та осталась с ней.

— Я хочу побыть одна.

— Да, конечно, прости. Не буду мешать тебе спать.

Андреа чувствует ком в горле, но слезы не выходят наружу. Застряли. Она встает. Сидит и смотрит в окно. Одно и то же окно, один и тот же вид вот уже сколько лет. «Но внутри все меняется, — думает она. — Знали бы они… Все жители этого города, воображавшие, что знают меня. Считавшие, что Андреа не хочет жить — ведь так им казалось. Что уж тут скрывать.» Она принимает таблетку снотворного под названием «Имован».

* * *

На следующий день Андреа едет домой. Домой, к свежевыкрашенным желтым стенам на кухне, праздновать Новый год, опустив жалюзи, с маленьким белым «Имованом» и тарелкой нашинкованной капусты. Она сидит в десяти метрах от Вечеринки, поднимает бокал с минеральной водой, принимает таблетку, желает Луковому Медвежонку счастливого Нового года.

Она могла бы отправиться на Вечеринку — конечно, могла бы, ведь ее кто-то приглашал. Какой-то парень, с которым она как-то раз трахалась, еще до того как заболела и почти ко всему потеряла интерес. Он живет напротив, у него ядовито-зеленая лампа, а на кухне кресла из кинозала. Несколько дней назад он пригласил ее на чай. «Боже, как ты похудела… — С восхищенной улыбкой (можно потрогать?). — Ты красивая, как всегда». Хотел, чтобы она повернулась. Повернись, Андреа! И Андреа поворачивается. Тридцатипятикилограммовая вертушка с украшениями из ребер. Он налил ей чаю с пряностями, который она спешно выпила, потому что голос стал каким-то странным: словно доносился из стен или с потолка, не ее голос. И уже на самом пороге, когда она почти вырвалась, он сказал: «Кстати, приходи на новогоднюю вечеринку, будет очень здорово».

Андреа ответила, что ей не хочется. Что у нее есть другие дела. Что она бы с удовольствием, но лучше в другой раз, и спасибо за чай.

* * *

На Мадейре так хорошо видны лопатки Андреа. Особенно они заметны на фотографиях, уже после, а здесь и сейчас она — веселая Андреа в шапке с ушками, над которой смеются Карл и Лувиса. Они едут к вершине какой-то горы, где в бревенчатом ресторане под потолком висят туши. Карл ест, Лувиса спрашивает, есть ли томатный суп для Андреа, но нет: есть только кровавое мясо и жаренная в масле рыба. Карл ест, а Лувиса смотрит на Андреа. Что она видит? Андреа уткнулась в меню, блуждает по нему взглядом, водит пальцем. Лувиса склоняется над ней. Подсказывает:

— А устрицы, Андреа? В них же нет калорий.

— Но к ним наверняка подают какой-нибудь соус, в котором есть сливки.

— Я могу спросить, если хочешь, — говорит Лувиса. Она почти не прикасалась к своей еде, которая вот-вот остынет.

— Не нужно, — шипит в ответ Андреа, — я потом что-нибудь съем.

Она косится на туши под потолком. Ждет, когда закапает кровь. Поглядывает на Карла. Вот он сидит. Вот сидит ее папа. Сосредоточенно и, как всегда, медленно ест. Между ними — Лувиса.

Но в большинстве ресторанов подают томатный суп, а в магазине возле гостиницы продается больничный хлеб с льняными зернами. Есть медленно, не прихлебывать. Еда имеет и вкус, и запах — наверняка имеет. Андреа смотрит на жирные бифштексы, которые ест Карл, и на Лувису, которая ковыряет вилкой овощи. Пьет много чашек черного кофе.

— Sugar, seńorita? [8]

— Не-а.

На машине в горы: попытаться увидеть то, что все вокруг называют красивым. Но видеть только горы, леса, странные цветы. Видеть Лувису и Карла, видеть расстояние между ними и еще неуклюжую Андреа посередине. Недовольную, капризную и равнодушную. И цвета она тоже не видит, хотя Лувиса и повторяет: «Смотри, какой красный, Андреа!» — или видит лишь оттенки, как в кино, и к ним нельзя прикоснуться.

Ей хочется гулять в одиночку по жаре, идти далеко, подниматься по всем склонам до одышки.

— Я пойду с тобой. — Лувиса между Андреа и дверью вдруг начинает плакать. Лувиса так редко плачет. — Пожалуйста, Андреа! — всхлипывает она, и Андреа кажется, что Лувиса вот-вот упадет на колени, молитвенно сложив руки. — Не ходи одна, ты такая худая, с тобой ведь может что-нибудь случиться… — Андреа отпихивает ее в сторону и выбегает; медленно спускается к воде, к морю. Там дует ветерок. Темнокожий мужчина улыбается ей, заигрывая, и Андреа верит, что красива, никогда прежде не бывала так красива. Ей стыдно. Стыдно так думать и совестно, что толкнула Лувису. Единственное чувство — стыд. И еще — Карл: она отворачивается всякий раз, когда Карл смотрит на нее, и он тоже отворачивается, стоит ей взглянуть на Карла. Маленькая комната в гостинице — и все-таки я далеко от тебя, и мне стыдно. Она бежит вверх по склону, бежит до одышки и действительно хочет моря, и запаха водорослей, и благодатной жары, и чтобы Лувиса была не слишком близко и не слишком далеко, и чтобы можно было почувствовать объятия Карла. Не просто суп за супом и кофе чашка за чашкой.

Они с Карлом молча идут вдоль левад. До земли далеко. Левады узкие. Иногда тела касаются друг друга: ощутимое прикосновение.

Неделя проходит быстро, почти как любая другая неделя. Карл сидит рядом с Андреа: она смотрит на остров, который становится все меньше и меньше. Она думает об акулах, о той ненастоящей акуле из голливудского фильма, который Карл привез из Калифорнии. Андреа хотелось смотреть его снова и снова. Акула выпрыгивает из воды, сбивает с ног рыбака и бросается на зрителей. На экране капли. Звуков не слышно. Знать бы, вскрикнул Карл или нет, а может быть, засмеялся? Или просто остался спокоен? Ей вдруг так хочется положить голову ему на плечо, лечь к нему на колени. Отдохнуть. Но она сидит прямо, отвернувшись, смотрит в иллюминатор и видит, как земля становится меньше, меньше и меньше…

* * *

В желтом джемпере, пахнет духами из магазина «такс фри», и на этот раз даже под мышками сухо. Отчего ей потеть? Всего-навсего приглашена в гости к Касперу, под желтым обтягивающим джемпером — черное платье. На днях ходила в парикмахерскую, осталась довольна. Глаза обведены черным карандашом. Много лака для волос. Готова.

Приглашена домой к Касперу на кофе (он позвонил!), и в его квартире все так чисто, так… идеально. Сосновый паркет, оконные рамы, мебель подобрана со вкусом, на стенах — большие яркие картины. Она стоит в прихожей, ошеломленная. В животе урчит.

— Хочешь есть? — кричит из кухни Каспер, голос у него неуверенный.

— Нет, спасибо. — Дома Андреа ждет суп из пакетика, ждет каждый день, с тех пор как она выписалась из больницы. Легкий ужин: максимум сто пятьдесят калорий, а то и семьдесят.

— Точно не хочешь? Я испек пирог. Творожный. С овощами. — Вид у Каспера слегка расстроенный, хоть он и улыбается. Андреа думает, что следовало бы согласиться, ведь он сам приготовил, но приходится качать головой — иначе нельзя. Ей и так нелегко. Сидеть за старинным кухонным столом на тщательно подобранных стульях и видеть, как нервно подрагивает улыбка напротив. Пытаться не думать о том, что под мышками течет пот, потому что если думать, будет только хуже. Вот они сидят, почти нормальные — Каспер и Андреа. Нужно рассуждать так: два взрослых нормальных человека сидят и беседуют, как самые обычные взрослые люди. Андреа вспоминает о таблетке снотворного, которая тоже ждет ее дома, в буфете, в цветастой шляпной коробке. Коробка выкрашена в алый цвет, но цветы все равно просвечивают сквозь слой краски.