Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская Страница 10

А только у Инги теперь хватало и своих дел. В доме Мишки Япончика она прижилась, на удивление, легко, сумела не только войти в доверие к соседям, но и заслужила репутацию, выражавшуюся у жильцов в одной, но достаточно красноречивой фразе: «Мариковой девке палец в рот не клади – всю руку до кости обглодает». Никто, само собой, в явление заблудшей сестры ни на грош не поверил. Марицу в доме помнили хорошо, но и выдать не выдали, на фоне чужой грязи и своя незаметна – таков был один из девизов дома № 6. Судачить судачили – не без этого, – но только промеж себя. А Инга не переставала удивляться своей новой жизни, вернее, собственным удовлетворением от нее. Ей ли, вчерашней примерной домохозяйке и рафинированной до замученности еврейской женщине «с высшим образованием», якшаться со спекулянтами, жуликами и шулерами всех мастей, городской шпаной и раскрашенными, невежественными девками, не брезговавшими подрабатывать и проституцией! Но вот же, водилась с ними и чувствовала себя отлично. С теми, что потемней и попроще, Инга разбиралась быстро, скоро сообразив, что ими довольно легко выходит управлять. С теми же, что стояли на более высокой ступени социальной лестницы, подобно Стендалю, приходилось держать ухо востро. Но это было еще интересней.

Иногда она останавливалась и задумывалась над собой. Она пыталась найти генетические оправдания нынешним своим привязанностям и интересам и тут же находила объяснения. Видимо, она пошла в отца – не в том смысле, что почтенный инженер Рудашев имел склонность к беспутной жизни, а в том, что Алексей Валентинович мало того что не еврей, но и происхождения самого простонародного. Парнишка из Воркуты, сын водителя грузовика и складской сторожихи, Леха Рудашев как попал куренком в одесский Военный округ, так и оттрубил до полного дембеля в рядах славной береговой погранслужбы. И очень уж понравилось ему на сытом и жарком Черноморье. И солнце тут, как у людей, заходит ежедневно, а не по полгода висит в углу над горизонтом, и море – купайся не хочу, и длинноногие девушки, загорелые и не в валенках и унтах, а в изящных туфельках и босоножках. И особенно понравился Лехе… Угадайте – что? – знаменитый Привоз. По сути это был всего лишь грязный колхозный рынок с увядающим букетом славного одесского колорита и специфического остроумия. Но Привоз Леху покорил. Это же надо – свободно можно прийти и купить яблоки и груши, арбузы и помидоры – да что там! – дыни и техасского сорта малину. А бычки и тарань, развешанные гирляндами над прилавками! Нет, Леха понял, что по уши влюбился и из этого города он не уедет ни за что и никогда.

А парнем Леха Рудашев был башковитым, физически сильным, морально устойчивым. В казарме балду не гонял, у начальства был на хорошем счету, даже в самодеятельности пел. И добился своего – дали ему целевую рекомендацию (спасибо полковому попу) не куда-нибудь, а в Одесский технологический институт, в то время гремевший по всей стране, а в будущем даже намеревавшийся утереть нос своему Массачусетсскому коллеге. А после, получив красный диплом, Леха, человек компанейский и не наивный, добился распределения в Одесский порт. И тут же влюбился второй раз – нет, конечно, не в порт, а в девушку. Загадочной еврейской нации. В еврейском вопросе инженер второго участка Рудашев разбирался слабо, вернее, не разбирался никак. В тундре Воркутинской области с евреями дело обстояло плохо, это же не олени! Потому и не понял поначалу, отчего он, работящий и перспективный, крепкий на выпивку и хозяйственный человек, так страшно не угодил родне своей невесты. А когда понял, только плюнул и все равно женился на Милене Гордеевне Гингольд, выпускнице МАРХИ и молодом архитекторе, гостившей в Одессе у близких родственников. Так на свет появилась Соня.

Только отец ее, Алексей Валентинович, по жизни оставшийся для многочисленных друзей просто Лехой, ни в какие противоправные авантюры не встревал, а если что и прирабатывал в порту сверх положенного и исключительно для и ради семьи, то меру знал и с законом был в ладу. И никакая простота никогда бы не заставила Алексея Валентиновича и на револьверный выстрел подойти к сегодняшнему одесскому гопнику и тем более иметь с ним дело. Но Инга решила не думать об этом. Может, такой была в ее случае божественная задумка дарованного второго шанса, чтобы начинать с самого низа. «Не с низа, а из дурно пахнущей клоаки», – поправило ее надоедливое alter ego, но Инга прогнала и его прочь. Ведь сказано же было – полная свобода – и хватит, точка. Насиделась в благонравной тюрьме, и никто и ничто ей не указ. Она прекрасно знала, откуда в ее душе взялась сильнейшая злость на весь бывший «до подоконника» белый свет, и та злость получалась кстати и в данный момент очень помогала Инге выжить.

Впрочем, как уже было сказано, теперешняя жизнь Инге нравилась. И модные тряпки, и страстно влюбленный в нее Марик, и ночные попойки в кабаках, где были знакомые официанты и бармены и где за деньги можно было достать что угодно. Суматошная, бесшабашная жизнь. Но Инга не забывала и о делах. Вот и сейчас перекладывала на тахте товар, ожидала прихода Патриарха. Не настоящего, конечно. А Патриархом он был, оттого что был Моисеем. По имени. А полностью – Моисей Ираклиевич Гончарный. Юркий, тощий, пронырливый, с вечной седой щетиной на лице. Неизвестно, как Гончарный умудрялся, но щетина его всегда была одной и той же неизменной длины. Подстригает он ее, что ли, иногда думалось Инге. А только Моисей Ираклиевич уже много лет являлся одним из главных и старейших перекупщиков одесской толкучки. В каком-то смысле он и впрямь был Патриархом. И непременно по каждому своему делу бегал сам, как бальзаковский Гобсек, помощников не признавал.

Все знали: торговаться с Гончарным дохлый номер. Цену он давал раз и навсегда одну и ту же, чем выгодно отличался от других «аидов»-жучков, сначала безбожно занижавших таксу, а после, помаленьку, полегоньку, с кровопролитными боями, уступавшими толику-другую. Гончарный никогда не канителился. Он вечно спешил, на ходу бросал цифру, и если потенциальный продавец был недоволен, разворачивался и уходил, иногда бесповоротно насовсем. Цену Патриарх толкучки назначал не самую высокую и не всегда справедливую, но зато. Зато платил сразу по факту и без проволочек, а не так, как некоторые, в рассрочку, да на месяц, и набегайся потом полгода за своими кровными. К тому же у Гончарного были совершенно захватывающие связи в городском ОБХСС и многих отделениях милиции, потому не только самого Патриарха, но и его поставщиков обычно не трогали.

Попасть в зону внимания Патриарха было куда как не просто. Он был птицей совсем иного полета, чем Марик и даже чем многоумный Стендаль. А в повседневности с ним пересечься тоже выходило затруднительно. Пить Гончарный не пил, по шантанам не шлялся, места проживания никому не открывал, телефонным номером не делился. Зато частенько хаживал в синагогу. Молиться не молился, но каждую субботу давал на нужды молитвенного дома пятьдесят, а в большие праздники и сто рублей. У синагоги Инга-то его и подцепила. Патриарх, по слухам, был неравнодушен к «гоечкам», особенно юным и околошкольного возраста. Но, зацепив, Инга повела щуку на крючке. Пока Патриарх Моисей не понял, что дело его пропащее, если он не протянет руку коммерческой помощи любовнику синеокой красавицы «гойки». А девица была ух как хороша! И мозги явно на своем месте. С такой и гешефт можно варить. А любовник ее, тьфу, пустышка, чалдон и рядовой «курьер», каких полно. Но, учитывая шестой десяток лет, тяжким грузом обременяющий его мужское достоинство, Гончарный был согласен терпеть и молодого любовника.