Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок Страница 10

Может быть, Эктор планировал проливать кровь и дальше, уже в спортзале; а может, его чудовищная миссия на этом была завершена. Никто никогда не узнает этого, потому что в тот момент, когда Эктор шел по коридору к центральному входу, за одной из ионических колонн портика затаился вахтер по имени Эрнесто Руис, в тот вечер работавший сверхурочно. Когда Эктор проходил мимо, Эрнесто выскочил из своего укрытия и в последовавшей потасовке сумел вырвать из рук парня винтовку. Эктор умчался прочь, но – как выяснилось впоследствии – не безоружным. В тот вечер за поясом джинсов у него было еще одно орудие – тупоносый кольт сорок пятого калибра, который Эктор утащил из-под кровати своего отца.

Техас – штат, где так много людей было повешено и расстреляно, – и по сей день часто и с гордостью выносил смертные приговоры, но в тот раз, стоя на крыльце школы, Эктор сам позаботился о приговоре и его исполнении: приставил к своему лбу дуло отцовского пистолета, нажал курок и оставил город разрывать себя надвое вопросами без ответа.

В первые недели после губернатор назначил следственную группу – кучку местных чиновников в дешевых костюмах – расследовать дело независимо от ФБР. Большую часть того, что обнаружила эта группа, город знал и без них: Эктор Эспина – младший был мелким наркоторговцем и сыном Эктора Эспины – старшего, беспаспортного дворника мексиканского происхождения. Выступая по телевизору в новостях, друзья и соседи Эспины – старшего старались дистанцироваться от младшего. «Психопат», «с головой не дружил», «нищеброд», «одиночка» – такие диагнозы они предлагали. «Угрюмый», «злобный» и «рос без матери» было единственное объяснение, данное самим Эспиной-старшим. Но в тот год вдоль границы все чаще случались вспышки насилия, в то лето депортировали множество людей, в ту осень напряжение неуклонно росло, а возле блисской школы происходили стычки – так что некоторая часть белого населения округа поспешила сделать немедленные выводы.

– Хватит с нас этих полоумных, которые пролезают к нам через границу со своим оружием и наркотиками! – сказала Еве Донна Грасс, зайдя к Оливеру всего через несколько недель после. – Необходимо что-то делать. Это наш долг перед нашими детьми. Наш долг.

– Я правда не понимаю, при чем тут наркотики, – ответила Ева.

В то время ее сын еще лежал под трубками – недвижимый, мертвенно-бледный, в искусственной коме, – и Евино свежее горе представляло собой такую громоздкую, взрывоопасную силу, что для нее было подвигом сдержаться и отпустить посетителя целым и невредимым. Однако Ева напомнила себе, что Донна потеряла дочь, и изо всех сил постаралась держать рот на замке.

– А вы знаете, что там на другом берегу делается? – сказала Донна. – Практически война. Бесконечная война. Вы даже не представляете. Из-за этого они все думают, что в отместку можно стрелять в кого попало.

Ева часто-часто заморгала, словно запах немытого тела, исходивший от этой женщины, вызывал у нее аллергию.

– Значит, такова ваша точка зрения?

– Это факт, Ева. Факт! Слышали, что губернатор сказал? Это терроризм.

– Ох, Донна…

Проходили недели, а никто так и не мог придумать хоть какой-то логичный мотив, который привел бы Эктора с его винтовкой именно в этот кабинет, никто не мог объяснить, почему выпускник школы пристрелил всеми любимого преподавателя сценического искусства и его учеников, почему там же рядом оказался и сын Евы. Мистер Авалон – как однажды сказал Еве директор школы Дойл Диксон, в очередной раз навещая Оливера, – никогда ничего не преподавал Эктору. Единственный человек, который мог бы хоть что-то прояснить, – отец Эктора – бесследно исчез.

Но Евино несогласие с Донной мало бы что изменило. На пресс-конференции, которую показывали по телевизору, мускулистый актер второго плана по имени Крэг Армисон, федеральный уполномоченный округа Пресидио от республиканцев, призвал «прижать как следует всех этих нелегалов». Видя неприязнь соседей и понимая, что скоро к ним в дверь неминуемо постучит пограничный патруль, большинство блисских латиноамериканцев разъехались, оставив за собой целые безлюдные кварталы. Даже единственный безусловный герой того вечера, Эрнесто Руис, бежал в более миролюбивый северный штат. Школа после того дня так и не открылась. В начале следующего семестра всех бывших учеников перевели в унылую современную школу в Маратоне. Блисс был типичным для Западного Техаса городком: вся промышленность в нем умерла или должна была вот-вот умереть, и школа была единственным, что еще привлекало в город людей, единственным источником клиентуры для потрепанных магазинчиков и прочих заведений. С закрытием школы Блисс стал стремительно превращаться в очередной город-призрак, корабль без рулевого в древнем испарившемся море пустыни.

«Нет никакого „почему“, – так Ева часто говорила Чарли, говорила себе самой. – В некоторых случаях мы можем только принимать факты». Вопросы были для Евы непозволительной роскошью: первые мрачные прогнозы докторов, ее беспокойство о погубленном будущем Чарли, судьба ее разрушающегося брака, неприязнь, которая разделяла ее город, словно застежка-молния, стиснутые зубы по обеим сторонам. Чтобы Ева смогла выжить, чтобы ее сын смог выжить, необходимо было действовать.

Однажды, спустя неделю после того, как нейрохирурги провели четвертую операцию, доктор Фрэнк Рамбл вывел Оливера из инсулиновой комы и отключил от дыхательного аппарата. И тогда стало ясно, каким жутким существом стал Оливер – мальчик, подсоединенный к жизни с помощью электронных проводов, чьи глаза с пугающей растерянностью мечутся под веками, а руки скрючены, как у тираннозавра. И в это самое мгновение Ева тоже пережила метаморфозу. Позже ей будет казаться, что она в действительности видела, как ее прошлая ипостась покидает ее тело, словно душа с арфой, выходящая из убитого персонажа в каком-нибудь мультфильме. Ева ринулась в коридор к мусорной урне. Невозможно. Это упрямое слово, первое, что пришло ей в голову тем вечером, снова поднялось в ее горле вместе с рвотой. Это невозможно, но только тогда она осознала, что происходило с ней в последние месяцы: непостижимый ужас в действительности стал ее настоящей жизнью. «Нет никакого „почему“», – говорила Ева и все-таки в тот момент не смогла не прокричать этот вопрос в никуда, в стены. «Почему?» Потом она вытерла рот, вернулась в палату и уперлась взглядом в доктора Рамбла.

– И что мы будем делать теперь?

– Теперь? – В его голосе слышалась борьба, стремление успокоить Еву и в то же время сказать ей правду. – Теперь, когда мы сняли его с инсулина, мы можем оценить размер поражения. Но судя по тому, что мы до сих пор наблюдали, – полагаю, нам надо ждать и надеяться на чудо.

– На чудо? – спросила она. Доктор Рамбл пожал плечами.

Оливер, пожалуйста, Оливер, Оливер, пожалуйста, пожалуйста, Оливер, – в течение многих недель жизнь Евы сводилась к этим двум словам, пока она ждала, что взгляд сына остановится на ее лице, что его рот откроется и произнесет свое собственное слово.

Ева редко употребляла слово «чудо» без иронии, но в этот раз все было по-другому. Мир превратился в жуткое и уродливое место, землю поразила порча. Случившееся с ее сыном было какой-то готической историей ужасов, проклятием свыше. И если Ева внезапно очутилась в мире, где на их семью могло обрушиться такое неправдоподобное горе, то почему бы не случиться и обратному чуду? Чудо: с течением времени это слово стало служить ей противоядием от прогнозов, о которых доктор Рамбл и его коллеги говорили все чаще.