Все на дачу! - Валерия Пустовая Страница 10

Потом побегу к Марьпалне, попрошу у нее табуретку, поставлю табуретку под телефон-автомат, кину в него монетку (она у меня уже припасена!), наберу Бабушкин номер и крикну в трубку:

– Дедушка! Ты меня совсем не знаешь, я твоя внучка Маша. Но ты немедленно за мной приезжай, меня выписали из больницы. А то ты скоро уедешь в свой Санкт-Петербург и так и не успеешь прочитать мне свое самое лучшее и любимое стихотворение!

И тут табуретка покачнулась у меня под ногами… провод оторвался от телефона-автомата, и я с отчаянным криком, крепко сжимая трубку в руке, полетела куда-то в пропасть, из которой в этот момент мне навстречу как раз выпархивала та самая антрацитовая ворона со взглядом Пиковой дамы…

Когда я открыла глаза, не было ни моей палаты, ни окна, на которое прилетала дрессированная синичка… Рука моя прочно была привязана к койке, из вены торчала иголка с проводом, тянувшимся к капельнице. В ногах сидела бледная осунувшаяся Бабушка.

– А дедушка… дедушка со стихами… где?

Но вместо того чтобы ответить, Бабушка вдруг сорвалась с места и с криком «Она очнулась!» вылетела из палаты.

Опустим дальнейшее. И то, как меня вылечили через неделю. И то, как долго меня ругали и врачи, и медсестры, и Бабушка… Все это было уже не важно.

Дедушка-поэт к этому моменту, конечно же, уже бродил по невской набережной, и часто ночами я представляла себе, как он (совсем как Пушкин на другой картинке в той же книжке), заложив за ухо гусиное перо, облокачивался на плетеную чугунную ограду и задумчиво глядел куда-то вдаль.

– Да будь он неладен… от него одни неприятности! – еще несколько месяцев подряд ворчала Бабушка, топоча у плиты и готовя мне какие-то специальные супы и каши: после инцидента в больнице я надолго была приговорена к какой-то сложной диете.

И я перестала расспрашивать Бабушку о дедушке. Его образ с гусиным пером в руке был надежно спрятан в самый потаенный уголок моей души и с течением времени постепенно потускнел, ибо жизнь пошла своим чередом: уроки, горка, сладкая акация и поиски пятилистников на сирени весной, поездки в Крым, на дачу с Бабушкой целиком поглощали мое время и мое воображение…

Но в двенадцать лет я неожиданно для себя влюбилась. Бабушка в то лето снова отправила меня отдыхать – в летний подмосковный оздоровительный лагерь. Поскольку я уже считалась подростком и вылезла за границы малышовых отрядов, это не могло не сказаться на моем стремительном постижении законов окружающего мира.

А в этом мире положено было кого-то любить. Все девчонки в лагере кого-то любили. Пришлось и мне.

Я присмотрела в соседнем отряде крепкого мальчика, который был совсем даже «очень ничего», если бы, как говорила моя подружка Светка, его не портили уши. Но уши его мне даже нравились: они были настолько оттопырены от совершенно круглой большой головы, что светились на просвет каким-то нежным особенным светом. А когда он был чем-то недоволен, смущался или его кто-то ругал, краешки этих ушей зажигались багровым и казалось, что с них вот-вот сорвутся язычки пламени. Ни у кого не было таких ушей.

Мальчик меня, правда, упорно не замечал. Но мне этого и не требовалось. Я тихонько и сладко страдала, глядя, как на вечерних танцах он обнимает какую-нибудь девочку, перетаптываясь с ней в такт Малининского «Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала…». О чем шла речь в этом романсе, я тоже еще представляла слабо, но сердце у меня от совокупной этой картинки – плывущих над вечерней поляной тягучих звуков и мальчика с оттопыренными, нежно розовеющими ушами, неловко прижимающего девочку к себе, – замирало вполне горестно и по-настоящему. И с некоторых пор я стала ощущать, что все эти «невысказанные» впечатления мне надо куда-то девать. Они просто распирали меня, будили меня ночами, заставляя подолгу стоять у окна палаты и смотреть зачем-то на занимающийся рассвет.

Шла уже вторая половина смены. Мои подружки давно ходили со своими кавалерами за ручку, вместе садились в столовой на обед, ссорились, мирились, ревновали и даже дрались. А я все по-прежнему как дура просыпалась на рассвете и томилась, не понимая, что мне делать с этой сладкой и одновременно жгучей тоской.

Более опытная в таких делах Светка считала, что я должна «проявить инициативу». Варианты предлагались следующие: от мстительного ночного налета на спящую палату соседнего отряда с классической зубной пастой в руках до приглашения на белый танец как-нибудь вечером. Но что-то подсказывало мне, что это совершенно не то, что мне нужно. А время неумолимо катилось к концу смены.

И тогда тихая девочка Надя, которая уже успела обменяться со своим избранником домашними адресами, предложила:

– А ты напиши ему стихи на память. И на последнем костре отдашь.

Стихи? А как они пишутся? Ну, я помнила, конечно, что-то из школьной программы про «белую березу под моим окном…» и даже то, как я рассказывала это с выражением перед всем классом семь раз подряд – каждый раз поднимая руку и выходя читать, когда учительница спрашивала, кто еще сегодня выучил это стихотворение, пока учительница не потеряла терпение, и не выгнала меня из класса, и не написала в дневнике, что очень хочет видеть мою Бабушку. Бабушка, конечно, пришла, как всегда, потом долго меня ругала, но главное было в том, что спор с соседкой по парте я тогда выиграла и та вынуждена была мне отдать свою любимую, проигранную в споре ручку, которую папа привез ей не откуда-нибудь, а прямо из Германии.

Но там я читала чужие стихи. Своих я никогда не писала…

И тут я вспомнила о дедушке. Вот кого мне сейчас недоставало! Кто бы мне оказался очень кстати в такой сложный момент моей жизни.

Одновременно мне стало очень стыдно: внучка поэта, а двух строчек срифмовать у меня не получается. Видимо, сказывалась какая-то дурная наследственность, на которую глухо намекала Бабушка, когда, ругая меня за что-нибудь в очередной раз, случайно вспоминала про дедушку.

Ровно за неделю до конца смены случился родительский день. Бабушка приехала нарядная. В белом платье с розовым воланом, в какой-то сумасшедшей соломенной шляпе и с сумкой, полной моих любимых лакомств, да еще в таком количестве, что я могла беспрепятственно угостить половину лагеря.

Но дело было не в этом! Бабушку я ждала по совершенно другому поводу.

Когда мы с ней уселись наконец в беседке, я, стараясь показаться равнодушной, спросила:

– Бабушка? А сколько идут письма отсюда до Санкт-Петербурга?

– Дня три-четыре, – сказала Бабушка. – А что?

Я помолчала и собралась с духом.

– Бабушка! Ты помнишь, ты рассказывала мне когда-то про дедушку Юру? Ты можешь мне дать его адрес?

Бабушка насторожилась:

– Зачем тебе?

– Ну, так, – уклончиво начала я, с ужасом понимая, что даже моей любимой Бабушке я все же не могу сказать правду – зачем мне понадобился адрес моего поэта-дедушки.

Но Бабушка не стала меня допытывать. Она просто сообщила, что «это лишнее» и «писать ему совершенно не обязательно», тем более что завтра он будет проездом в Москве целый день, поскольку со своей питерской внучкой едет отдыхать куда-то в Сочи.