Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир Страница 10

Мой брат крикнул, что я должна вернуться. Немедленно. Без своры я – ничто. И без него я – ничто. Если я не вернусь, то он меня убьет. И чтобы это сделать, он меня разыщет. Разыщет где угодно. Везде, куда бы я ни направилась!

Мои другие братья и сестра, встревоженные громким лаем Грома, сбежались из разных уголков нашей территории. Хотя нет, теперь это была их территория. Их, не моя. Чем ближе они подходили к Грому, тем громче и отчаяннее он лаял. Его голос срывался. Он становился все более и более тонким, и его слова становились какими-то бессмысленными. То, что я ему, Грому, не подчинилась, уже почти вывело его из себя. Он инстинктивно чувствовал, что уже никогда не будет таким сильным вожаком, как раньше, если его сестра не только осмелилась проигнорировать его распоряжения, но и вообще ушла из своры, потому что решила, что жизнь где-то в другом месте может быть лучше, поскольку там нет его. Сколько пройдет времени, прежде чем кому-нибудь из других его родичей придет в голову та же мысль?

Мое незавидное место в иерархии своры, безусловно, придется занять Мыслителю. Первенец для этого слишком силен, а Песня – слишком мила. А вот мой умный, но, к сожалению, не очень-то сильный брат Мыслитель и так уже то и дело вызывал у Грома ощущение, что он, Мыслитель, явно умнее.

Устав от плавания (Макс лишь немного, а я – очень сильно), мы подошли к какому-то кустарнику. К нашим мокрым лапам прилипал песок. Моя влажная шесть уже начинала потихоньку высыхать на солнце. Макс отряхивался энергичнее, чем я: потребуется немало времени для того, чтобы его длинная черная шуба высохла. Приятный запах, который я учуяла еще раньше, стал более сильным, но я все еще не могла определить, откуда он исходит.

По другую сторону реки Первенец и Песня добежали уже до последних куч мусора, отделяющих их от воды. Они вот-вот увидят чужого черного пса и весьма удивятся тому, что их сестра, слабачка с унизительным именем Рана, сумела сделать то, чего они сделать никогда не осмеливались, – пересечь реку.

Я оказалась самой смелой среди нас всех!

Или самой отчаявшейся.

Возможно, смелость и отчаяние держатся вместе. Однако в историях Песни герои никогда не приходили в отчаяние. Но не могло ли быть так, что Песня и сама понимала свои истории неправильно и изображала их героев не так, как следовало бы? Собака-мать отдала свою дочь, а волк-отец – своего сына только ради того, чтобы между двумя сворами установился мир. В какое же отчаяние должны были прийти они оба от взаимной вражды, если решились пожертвовать своими детенышами?..

Лай Грома тем временем стал слегка хриплым. Следовало ли мне проститься со своими братьями и сестрой? Но что я бы им сказала? «Живите и здравствуйте»?

Я могла бы предложить Мыслителю пойти со мной. Это было бы для него в любом случае лучше, чем занять мое незавидное место в своре. Такой смышленый пес, как он, вполне мог пригодиться нам с Максом в нашем путешествии. Возможно, Мыслитель даже сумел бы помочь мне выполнить данное Максу обещание – отвести его домой. Как я смогла бы сделать это в одиночку?

Однако, во-первых, Мыслитель никогда не делал ничего для того, чтобы мне помочь, и, во-вторых, я навлекла бы на него смертельную опасность. Гром ведь не позволил бы еще кому-то покинуть его свору, потому что тогда она распалась бы и весь его авторитет как вожака сошел бы на нет.

Мыслитель остался стоять на вершине горы, а Первенец и Песня уже встали на берегу рядом с Громом и вместе с ним кричали, что я не должна уходить из своры и что мама бы этого не одобрила.

В своем отчаянии они лаяли так громко, что иногда даже заглушали слегка охрипший голос Грома. Только Мыслитель не призывал меня вернуться. Он сразу же понял смысл произошедшего, причем лучше всего он, видимо, осознал, что я уже никогда не вернусь в свору. И поэтому он пролаял с такой дружелюбностью в голосе, какой я уже давно не чувствовала в голосах своих братьев и сестры: «Удачи тебе, малышка Рана!»

«Малышка Рана». В другом случае от таких слов я разозлилась бы, потому что не хотела считаться малышкой, однако сейчас эти слова согрели мне сердце. Я ведь почувствовала проявление любви со стороны одного из своих братьев. На прощание.

Гром зарычал. Это его рычание адресовалось не мне, а Мыслителю. Гром, видимо, почувствовал, что его предали. Мыслителю ведь следовало уговаривать меня остаться в своре. Или даже, подобно Грому, угрожать меня убить. А он вместо этого проявил ко мне братскую любовь, которой к Грому никогда не проявлял. Никто из нас не любил Грома. Мы восторгались его быстротой и ловкостью – да, восторгались. Мы его боялись – да, боялись. Мы, конечно же, выполняли его распоряжения, ведь не выполнять их было бы безумием. Но любили ли мы его? Никогда, ни капельки.

Гром отомстит Мыслителю за этот бунт. Не сразу. Когда-нибудь потом. Если он и не был любим своими братьями и сестрой, то он, по крайней мере, мог и дальше их запугивать. Это не принесет ему счастья, но даст ощущение собственной силы и власти. Это хотя и хуже, чем любовь, но лучше, чем бессилие.

Я не решилась что-либо ответить Мыслителю, пусть даже мне хотелось это сделать. Я ничего не сказала и пошла вслед за Максом в заросли кустов. Вскоре мы уже оказались за пределами зоны, где нас могли видеть, а затем – и зоны, где нас могли чуять. Когда мы, наконец, оказались и за пределами зоны, где нас могли слышать, я тихонько сказала: «Желаю тебе удачи, малыш Мыслитель».