Горький апельсин - Клэр Фуллер Страница 10

Викарий (Виктор: конечно, я знаю, что это он, хотя насчет его сана я по-прежнему не уверена) снова приходит посидеть у моей кровати и подержать меня за руку. А может, он всегда тут сидел – и ждал, пока я спала. Скоро я засну и не проснусь. Никогда больше не посмотрю вверх, сквозь ветки дерева, наблюдая, как свет блуждает среди листвы, никогда не прижму ладонь к стволу, чтобы на ней отпечатался узор. Никогда больше не вдохну запах земли после дождя, никогда не услышу, как вода лижет камень.

Виктор спрашивает меня, в чем я раскаиваюсь. И спокойна ли моя совесть. А потом шепчет:

– Расскажите мне, что случилось на самом деле.

– Как насчет тайны исповеди? – отвечаю я, пытаясь его подловить. Может, он забыл все, чему его учили.

– Все священники обязаны хранить секреты.

Ерзая задом, он пододвигается на край кресла. Интересно, скрестил ли он пальцы на другой руке? Я знаю, что он не во всем такой, каким прикидывается.

– Даже после смерти? – уточняю я.

Кивнув, он стискивает мою ладонь. Я чувствую его ожидание, но он ждет от меня не открытия личных тайн, а правды. Он хочет ее знать – ради моей же пользы.

– Даже если это противоречит законам государства?

Однажды я подслушала, как они обо мне говорят. К тому времени я провела тут около года. Бунтарка – вот как они меня назвали. И мне это понравилось. Женщины, которые попадают сюда, уходят либо сердитыми и протестующими, либо покорными и кроткими. И, как ни удивительно (если учесть, какой я была все свои первые тридцать девять лет), я отказалась быть кроткой. Старая пташка с характером. Да.

– Обет все равно нерушим, – произносит Виктор, но сейчас в комнате Сестра-Помощница. Надо постараться не забыть задать ему эти вопросы в другой раз, когда мы будем одни.

Я закрываю глаза. Что я увижу последним: мою расческу, мои очки для чтения, мои часы, мой портсигар, давно опустевший? Так мало вещей – и, конечно, в этот раз я ничего не смогу с собой захватить. Виктор выпускает мою руку, и я снова в Линтонсе, в своей чердачной ванной.

* * *

В воскресенье утром я решаю помыться, хотя вода, которая хлещет из лязгающего крана, имеет буроватый цвет и на дне узкой ванны оседают чешуйки ржавчины. Потом я надела свою зеленую юбку, жакет поверх блузки, извлекла из картонки шляпку и покрыла ее куском желтой материи, который обнаружила в буфете. От материи слегка пахло сыростью, и местами на ней виднелись пятна ржавчины, но мне понравился такой головной убор: широкие поля, куполообразный верх. Я гордо носила его, бродя между деревьями аллеи.

Виктор приветствовал меня у церковных дверей.

– Очень рад, что вы пришли. – Он глянул мне за плечо. – Вы не привели своего друга?

– Нет, – ответила я. – Сегодня – нет.

Меня по-прежнему забавляло его предположение насчет друга.

Оказывается, я явилась в числе первых. Мне всегда нравилось приходить немного загодя: мне думалось, что это признак хорошего воспитания. Слегка кивнув в сторону алтаря, я уселась слева на одну из скамей. Вскоре позади меня расположилось целое семейство: мальчик лет семи ныл и возился, а мать все время на него шикала, со свистом произнося его имя: «Кристофер, Кристофер». Пожилая пара с шарканьем приблизилась и устроилась на скамье напротив моей. Я улыбнулась женщине, а она подняла взгляд на мою шляпку. Пустые места заняли еще несколько семей и отдельные пожилые люди. Пока Виктор шел по проходу в своем белом стихаре, с волосами, завязанными в хвост, я услышала позади какое-то шевеление и громкий шепот. Обернувшись, я увидела, как Кара оттесняет прихожан, чтобы ей нашлось место на краю скамьи. Волосы у нее не были убраны, их чернота выделялась на фоне длинного желтого платья, которое было как пятно солнечного света в этих блеклых церковных стенах. Я отвернулась к алтарю, прежде чем она успела меня заметить.

Последовали обычные молитвы, гимн, который я плохо знала и который пели под расстроенный орган. Виктор взошел по ступенькам на кафедру. Когда я встретила его в ризнице, он показался мне грубовато-прямодушным – или, по крайней мере, раздраженным своими прихожанами. Теперь же у него был задумчивый вид, и он делал большие паузы между некоторыми словами. Не поднимая головы, я мысленно призывала его говорить поживее, проявить хоть какой-то энтузиазм. Он что-то мямлил про утробу, про зачатие, про нравственное разложение, которое подстерегает нас с момента нашего создания, а потом углубился куда-то, где я уже ничего разобрать не могла. Я изо всех сил пыталась вслушаться: меня очень интересовали грешники. Мне всегда казалось, что церковь с чрезмерной готовностью раздает отпущения грехов, беспокоясь лишь о том, чтобы дотягивать до какой-то квоты – до предписанного количества допущенных в рай.

После еще одной-двух молитв мы перешли прямо к святому причастию. Я не торопилась подниматься. Мне хотелось прежде ощутить дух этой церкви, понять, как здесь все делается. Очередь рядом со мной оказалась короче той, что я привыкла видеть в Лондоне: полдюжины желающих, не больше. Они встали на колени перед алтарем, и Виктор двинулся вдоль этого ряда, слева направо.

– Тело Христово, – возвестил он, демонстрируя облатку. – Кровь Христова. – В его голосе звучала скука. Рядом с ним шел мальчик, державший перед собой чашу. – Тело Христово, – снова проговорил Виктор. – Кровь Христова, – произнес он и сделал паузу.

Перед ним, в своем струящемся желтом платье, стояла на коленях Кара. Виктор посмотрел на нее, а потом на меня, и я поняла, что он имел в виду ее, когда говорил, чтобы я привела друга. Я не видела ее лица, но было заметно, как у нее ходят ходуном плечи, как трясутся ее голова и волосы, и сначала показалось, будто она хохочет. И я поразилась: неужели она может хохотать перед алтарем?

– Тело Христово, – провозгласил Виктор.

Она потянулась головой вперед, и хотя я этого не видела, но представляла, как она открывает рот и высовывает язык, чтобы на него положили облатку. Викарий чуть отступил, чтобы мальчик мог поднести чашу к ее губам. Коленопреклоненная женщина слева от Кары, в шерстяной юбке и жакете, отчасти похожих на мои, только розовых, а не зеленых, отодвинулась, явно зная: сейчас что-то случится. Мне показалось, что я услышала стон Кары, когда мальчик наклонил к ней чашу, и тут я поняла, что она не смеялась, а плакала. Я закрыла рот и сглотнула – словно за нее. Ее сотрясло еще одно рыдание, вроде тех, которые я уже наблюдала в ванной, плечи ее ссутулились, и она кашлянула с закрытым ртом, чуть не подавившись, снова кашлянула, отворачиваясь, чтобы не задеть викария или мальчика-служку, в сторону женщины в шерстяном костюме. Изо рта Кары брызнуло вино вперемешку с кусочками размокшей облатки – алые капли усеяли розовую ткань, словно рядом кто-то вскрыл вены. Прихожанка вскрикнула, пытаясь отодвинуться от Кары, толкнула мужчину, стоявшего на коленях с другой стороны, и повалила того, кто стоял на коленях за ним. Это могло бы показаться смешным, если бы Кара, испустив вой, не ухватилась за юбку женщины и не стала, нагнувшись, слизывать, всасывая, пролитые капли.