Переломленная судьба - Дун Си

2

Когда новость уже стала отдавать тухлятиной, Ван Чанчи сообщил ее Ван Хуаю. Ван Хуай в этот момент как раз выпивал. Услышав ее, он тут же с отвращением выплюнул все обратно, словно проглотил тухлое яйцо. Но новость есть новость, как ее выплюнешь? А потому Ван Хуаю оставалось только ее перетерпеть — перетерпеть, как терпят боль. Выдохнув, он наконец спросил:

— Ты разве не отсылал документы? А если отсылал, то почему тебя не зачислили?

Ван Чанчи опустил голову.

— Они сказали, что я неверно расставил приоритеты.

— А как ты их расставил?

— Пекинский университет, Университет Цинхуа, а дальше в любой вуз по разнарядке.

Следом раздался звонкий хлопок — Ван Хуай разбил рюмку.

— Ну, ты замахнулся! Во всем нашем уезде с сорок девятого года ^[1] и поныне никто еще не выдерживал экзамены в эти университеты.

— Я ведь написал, что готов идти и по разнарядке, так что меня с моими баллами должны были взять в любой захолустный вуз.

— Не каждому дано под ногами находить деньги. Совершенно ясно, что твоя судьба — учиться в каком-нибудь низкосортном заведении, к чему было вообще мечтать о ведущих вузах?

— Мне просто хотелось над ними приколоться.

— Кроме своего шанса, больше ты никого не приколол! Ты из числа лиц, не имеющих трех вещей: у тебя нет ни прав, ни власти, ни денег. Такие, как ты, живут, словно идут по канату, выверяют каждый свой шаг, а ты осмелился взять и пошутить над судьбой.

«Лицо, не имеющее трех вещей» склоняло свою голову все ниже и ниже, словно созревающий рисовый колос. За весь вечер он так и не решился поднять головы, точно хотел доказать, что, как и рисовый колос, растущий в поле, находится в процессе созревания. Он видел, как шатается на ногах Ван Хуай, как робко ступает его мать, Лю Шуанцзюй, как сверкают осколки от разбившейся рюмки, как выползает из-под стола и снова прячется собака. Разгоняя духоту, в комнату самовольно ворвался ветер. Он подарил Ван Чанчи ощущение прохлады, словно к его шее прилепили обезболивающий пластырь. Ни Ван Хуай, ни Лю Шуанцзюй с ним не разговаривали, каждый из них в душе понимал, что молчание будет самым жестоким наказанием. В голове Ван Чанчи промелькнула мысль о самоубийстве, он придумал даже, где и как именно сделает это. Но все-таки это была всего лишь мысль, которую тут же стер невидимый ластик.

Ночь становилась все глубже, он услышал, как родители помылись, как закрыли дверь, но не услышал, как заскрипела их кровать. Сегодня вместо ее жалобного лепета доносилось лишь гробовое молчание, словно кто-то ради него решил устроить траур и отменить всякие развлекательные мероприятия. Когда раздался храп Ван Хуая, Ван Чанчи присел на корточки и стал собирать осколки рюмки. Он порезал указательный палец на правой руке, пошла кровь, но он не чувствовал боли.

На следующее утро Ван Хуай протрезвел. Он потребовал, чтобы Ван Чанчи отправился вместе с ним оспаривать отказ. Ван Чанчи, не смея выйти, продолжал прятаться в комнате. Ван Хуай вышиб дверь ногой, и это было последнее эффектное действие, сделанное его ногой. Плечи Ван Чанчи то и дело вздымались, он по-бабьи всхлипывал, прижимая к себе мокрое от слез полотенце. Ван Хуай сказал, что слезами горю не поможешь. Ван Чанчи, разумеется, об этом знал, но слезы помогали ему снять напряжение. Он попробовал успокоиться, но чем больше старался не плакать, тем судорожнее становились его всхлипывания. Тогда он плотно прижал полотенце к лицу, надеясь таким образом остановить слезы, однако плотину все-таки прорвало, и его всхлипы переросли в рыдания. Ван Хуай, стоя в дверях, смотрел на все это как на какой-то спектакль. Ван Чанчи, вдоволь порыдав, решил, что этого более чем достаточно для потери лица, и понемногу сбавил обороты. Плач его становился все тише, пока он усилием воли окончательно его не остановил. Но, успокоившись, он все еще не мог отделаться от страха, поэтому тело его продолжало конвульсивно вздрагивать.

— Можешь идти? — спросил Ван Хуай.

— У меня порезан палец.

— Тебе не пальцем шагать.

— Я не спал целую ночь.

— Когда мать тебя рожала, я двое суток глаз не смыкал.

Ван Чанчи вытер слезы и сказал:

— Я же сам неверно заполнил анкету, кого теперь винить?

— Их. За то, что глумятся над людьми.

Ван Чанчи попросил разрешения умыться. Ван Хуай вышел его ждать на пороге. Ван Чанчи стал медленно умываться. Раз за разом он с силой проводил руками по лицу ото лба до подбородка и обратно, точно женщина, делающая массаж лица. Как же ему хотелось всю жизнь заниматься только этим. Но уже совсем скоро до него донеслось звучное покашливание Ван Хуая, который, словно будильник, сообщал, что время истекло и его терпению пришел конец. Ван Чанчи подумал, что лучше удрать, чем идти с ним позориться. Он направился к задней двери, но неожиданно обнаружил там Ван Хуая. Тот буквально секунду назад перешел сюда. Только было Ван Чанчи собрался убрать занесенную через порог правую ногу обратно, но не успел — от взгляда Ван Хуая его словно парализовало.

— Может, тебе еще понадобилось в туалет? — спросил Ван Хуай.

Ван Чанчи помотал головой.

Они отправились в сторону трассы. Ван Хуай шел впереди, Ван Чанчи — сзади. Ван Хуай тащил матерчатую сумку, из которой при каждом его шаге доносилось звучное «бульк-бульк». Полная фляга таких звуков не издавала, а вот неполная булькала. Еще из его сумки доносился сильный запах кукурузных початков. Пройдя какое-то расстояние, Ван Чанчи весь взмок.