Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Все, что было до этого дня, не имело значения. Он кем-то был, где-то жил, о чем-то думал, был не стар и не молод, не скучен и не душа компании, не подлец и не святой, не дурак, но и не семи пядей во лбу, обычный мужчина, с уже седеющими висками и редкими волосами на макушке, которые приходилось зачесывать немного набок, пряча лысину, что, впрочем, не мешало ему нравиться женщинам, с наметившимся животом и щетиной, которая в его возрасте растет так быстро, что, бреясь дважды в день, утром и вечером, он все равно оставался слегка небрит, с двухкомнатной квартирой, выходившей окнами на бульвар, в хорошем доме — в нем почти не сохранилось жилых этажей, а были офисы, рестораны и бутики, с бывшей женой, оставшейся ему хорошим другом, с десятками женских имен в записной книжке, с банковским счетом, на котором ничего не было, с пятьюдесятью пятью годами, прожитыми кое-как, по привычке, и необязательным, но строго соблюдавшимся распорядком дня, дававшим ему ощущение спокойной удовлетворенности. А потом врач, опустив глаза, посоветовал ему сделать дополнительные анализы, бормоча какие-то дежурные фразы о том, что болезнь легче предупредить, чем вылечить, а ранняя диагностика помогает справиться даже с самыми страшными диагнозами, и выписал направление на биопсию. Он стал уверять врача, что прекрасно себя чувствует, но тот, пожав плечами, ответил, что дело, конечно, его, но лучше не рисковать и провериться, к тому же чем раньше, тем лучше.

Результаты анализов нужно было ждать целый месяц, и он, когда после биопсии перестала появляться кровь в сперме, вовсе о них забыл в житейской суете, о которой и думать-то теперь смешно, пока вдруг не вспомнил в тот момент, когда одна из его любовниц, бухгалтер при платном отделении больницы, приезжавшая изредка, чтобы скрасить его и свой вечер, спешно раздевшись, прильнула к нему, а он зарылся лицом в ее волосы, почувствовав резкий запах карболки. Утром, закрыв за любовницей дверь, он позвонил в поликлинику, но медсестра ответила, что не имеет права сообщать результаты по телефону, а он, поморщившись, потому что не любил, когда ему отказывали, не придал значения ее настороженному голосу и, отметив в записной книжке день и час, записался на прием. Когда ехал в поликлинику в трамвае, грохотавшем по узким, вертлявым проулкам, о возможном диагнозе почти не вспоминал, хотя знал, что врач заподозрил у него онкологию, мужской рак, как, смягчая удар, назвал тот его, добавив, что им болеет каждый седьмой мужчина за пятьдесят, а равнодушно скользил взглядом по сутулым прохожим, мелькавшим за окном, и лениво думал о том, что нужно купить говяжью поджарку на ужин и заплатить за свет и воду, что ноет бедро, которое он не иначе как застудил, и, возможно, стоит зайти в аптеку за мазью, что девушка в розовом плаще, стоящая на перекрестке, хороша собой, что в салоне трамвая душно и почему-то пахнет паленой резиной, что он стал старейшим пассажиром, а остальные, те, кто сел с ним на одной остановке, уже давно вышли, и что сейчас без пяти три, и ему давно бы пора приехать, в общем, он думал о чем угодно, только не о том, что, возможно, смертельно болен.

А в поликлинике врач, его ровесник, худощавый, жилистый, с плаксивым лицом, отводя глаза, сказал, что у него подтвердился рак предстательной железы, двенадцать из двенадцати фрагментов биопсии выявили аденокарценому девять по глиссону, и в повисшем молчании капли, стуча по умывальнику из плохо закрытого крана, отсчитывали секунды как метроном. Медсестра, молоденькая, смазливая, вчерашняя студентка, еще не привыкшая к своей работе и не огрубевшая от чужих страданий, смотрела на него с любопытством, кусая губы, а он без особой похоти, просто по привычке, пялился на эти губы, пухлые, чуть подкрашенные, с широкой продольной складкой, и гадал, отчего в жизни все так нелепо, тебе выносят приговор, а ты думаешь о женских губах. Сколько же мне осталось, наигранно спросил он, чтобы не молчать, и собственный голос показался ему чужим. Я не гадалка, ответил врач и, смутившись, откашлялся в кулак. Так, может, к черту операцию, пару лет веселой жизни в свое удовольствие, чем неизвестно сколько, но без секса и в подгузниках, к тому же мне пятьдесят пять, кто знает, сколько мне вообще осталось. Но врач, зевнув в кулак, дал понять, что решать не ему, а каким будет это решение, ему совершенно безразлично, тем более что они больше никогда не увидятся, не говоря уж о том, что урологам в поликлинике платят за осмотр пациентов, а не за доверительные беседы о смысле жизни. Но когда он встал, собираясь уходить, врач, чувствуя неловкость за свой резкий тон, решил это сгладить и, откинувшись на спинку стула, рассказал о ливийском террористе абделе бассет аль-меграхи, который в восемьдесят восьмом году убил триста человек, взорвав самолет, и отбывал пожизненное в английской тюрьме, пока у него не обнаружили последнюю, крайне тяжелую стадию рака простаты, при которой жить ему оставалось два-три месяца, не больше, но не волнуйтесь, у вас еще все не так серьезно, так вот в европе оказались довольно странные понятия о гуманизме, так что аль-меграхи, которому, кстати, было пятьдесят семь, из лучших, возможно, побуждений и этических соображений, русским людям совершенно непонятным, отпустили на родину, но смерть, насмехаясь над европейским правосудием и высшей справедливостью, земной справедливостью, не небесной, не торопилась за террористом, и, пользуясь всеми достижениями ливийской медицины, тот прожил еще три года, дотянув до шестидесятилетнего юбилея, жаль, история умалчивает, весело ли его справил.

Из врачебного кабинета он вышел, сжимая выписку с диагнозом, и, равнодушно взглянув на сидевших в очереди мужчин, молодых и старых, потащился по коридору, повторяя под нос: аденокарценома, аденокарценома девять по глиссону, но сколько он ни проговаривал этих слов, ему не удавалось примерить их на себя, словно все это был сон или ошибка, да-да, ошибка, и болезнь не имела к нему никакого отношения. Врач сказал, что рак простаты, даже такой запущенный, в наше время еще не конец, а потом пробормотал что-то о повышенной щелочной фосфатазе в его анализах и возможных метастазах в костях, но он пропустил это мимо, а теперь гадал, не вернуться ли ему обратно, чтобы переспросить, и все же, отмахнувшись, решил, будь что будет. Первый испуг сменился странным чувством, будто с ним ничего не может случиться дурного, мало ли существует болезней, миллион, если верить интернету, даже от гриппа рискуешь умереть, просто само слово рак по привычке пугает, а ведь медицина шагнула далеко, рак для врачей теперь тоже что-то вроде гриппа. Но эта легкость быстро слетела с него, как сорванная ветром шляпа, и страх выступил потом на лбу. Ему захотелось плакать, как маленькому, и, приставая к прохожим: спешащей мимо женщине с набитыми сумками, молодому парнишке, курившему сигарету, лохматому бродяге, выставившему увечную ногу и положившему перед собой вместо шапки женскую кожаную сумочку, порезанную сбоку, с биркой дорогой фирмы, чьи сумки стоят не меньше тысячи долларов, и где он только ее нашел, двум старушкам, которые, усевшись на скамейку, достали термос и бутерброды, маленькой девочке в вязаной шапке, ведущей на поводке абрикосового пуделя, женщине, на ходу поправляющей помаду на губах, поглядывая вместо зеркала в экран мобильного телефона, пожаловаться им всем — и девочке, и бродяге, и парнишке, и старухам, и женщине — представляете, у меня рак, надо же, рак, кто бы мог подумать, с чего вдруг, мне ведь всего пятьдесят пять, а врач что-то сказал про метастазы в костях, в моих костях, вот в этих, которые вы можете нащупать, впрочем, не надо, не стоит, зачем вам это.