Жасминовые ночи - Джулия Грегсон

Это была всего лишь песня… Так он подумал, когда певица надела шляпку и ушла, оставив после себя легкий запах свежих яблок. Ничего больше, только песня и смазливая девчонка…

Впрочем, благодаря той девчонке он перестал видеть неприятные сны, терзавшие его так долго. И это самое хорошее, что случилось с ним за последнее время.

В первом сне он прыгал с парашютом где-то в Суффолке. До земли оставалось три с половиной мили [1]. Он вцепился в стропы парашюта и орал, бился в панике, потому что понимал, что не сумеет благополучно приземлиться. Он несся к земле, легкий, невесомый, как пух одуванчика или мертвый мотылек. Вот уже видна ярко-зеленая трава, такая мягкая и манящая, все ближе и ближе… Иногда в этом сне появлялась незнакомая женщина; она смотрела на его падение, разинув рот, или махала рукой, а потом ее уносил порыв ветра.

В другом сне он снова летел в своем «Спитфайре» [2]. Рядом с Джеко. Поначалу холодный, чистый воздух, пронизанный солнечными лучами, казался ему приятным, но вскоре, в минуту ужасной, до тошноты, паники, веки смыкались, словно их сшили нитками, и он переставал что-либо видеть.

Он никому не рассказывал про свои сны. Все считали его счастливчиком – еще бы, он вот-вот поедет домой, после четырех месяцев, проведенных здесь, среди темных коридоров и непрерывных стонов. Многим было хуже, чем ему. Каждый день санитарные машины привозили все новых и новых покалеченных, обгоревших летчиков, подобранных на восточном побережье.

Их палата размещалась отдельно от основного здания госпиталя, в длинном и узком строении. В центре палаты стояли пузатая печка, стол и пианино с двумя медными подсвечниками. Вдоль стен – двадцать коек.

В палате витал запах несвежей одежды, немытых мужских тел, едкой мочи, смерти – стариковский запах, хотя почти всем раненым летчикам было чуть больше двадцати лет. В дальнем конце палаты лежал Стоуртон, пилот из Норт-Уилда, летавший на «Харрикейне» [3]. Он ослеп пару недель назад. Его девушка приходила к нему каждый день и помогала осваивать азбуку Брайля. Соседом Доминика (или попросту Дома, как его называли приятели) был краснолицый Сквик Таунсенд, пилот истребителя, хохотавший по любому поводу и без него. У него не раскрылся парашют, и Сквик при неудачном приземлении сломал позвоночник. Несколько дней назад он признался Дому, что теперь и близко не подойдет к самолету.

Да, Доминик понимал, что ему повезло. Он летел на «Спитфайре» над пестрым лоскутным одеялом полей на высоте 20 тысяч футов [4], когда взорвались топливные баки. В считаные мгновения его кокпит превратился в пылающий факел. Дому обожгло лицо и руки – по словам хирурга, типичные травмы летчиков-истребителей. Но он все-таки сумел открыть фонарь кабины, нащупал ярко-зеленое кольцо, раскрывшее парашют, целую вечность болтался в воздухе и в конце концов с криками и проклятьями упал на стог сена, сложенный трудолюбивым суффолкским фермером.

На прошлой неделе доктор Килвертон, новый пластический хирург, ездивший по госпиталям, осмотрел обожженную правую половину лица Дома.

– Превосходно. – Налитый кровью глаз Килвертона смотрел в микроскоп на то место, где на ожог была наложена заплата из кожи, срезанной с ягодицы Дома. – Через шесть-семь недель все полностью приживется, и ты будешь здоров. Хорошая у тебя кожа, – похвалил он. – Ты сам из Средиземноморья?

– Моя мать оттуда, – процедил Дом сквозь сжатые зубы. Килвертон в это время сдирал с его щеки старую кожу. – Она француженка.

– А отец?

«Хоть бы он заткнулся, этот лекарь, – подумал Дом. – Боль легче переносить без этой светской болтовни».

– Он англичанин.

– А где ты летать учился? Наклони, пожалуйста, голову. Вот так. – Перед глазами Дома маячил вздернутый нос доктора.

– В Кембридже, при университете. В авиационном отряде.

– А-а. Мой отец когда-то тоже там летал. Ему очень нравилось.

– Угу.

Потом Килвертон что-то говорил о мышечном тонусе и о том, что на стороне его пациента молодость. Он снова повторил, что Дому здорово повезло.

– К тебе скоро вернутся прежнее лицо и прежняя улыбка, – пообещал он, словно улыбку тоже можно было пришить на лицо, как новую кожу.

Слушая его, Дом вновь испытывал кошмарное ощущение, будто он плавно парит над своим телом, видит внизу приветливые лица, но не в силах подлететь к ним ближе. После травмы внутри его поселилась новая личность, собранная из осколков прежней. Она курила, ела, шутила и даже отпускала циничные остроты, но ощущала себя мертвой. На прошлой неделе доктора уговорили его прокатиться на мотоцикле. Было воскресенье. Он сидел на лужайке возле бара «Маки Дак», глядел на свою руку, державшую пивную кружку, и она казалась ему чужой.

В первые недели, оставшиеся в его памяти как череда капельниц, кислотных ванн и перемещений на каталке, его единственной целью было не опозориться, не проявить свою слабость, не разреветься. Еще в санитарном автомобиле, увозившем его от тлевшего стога сена, он, полностью ослепший, ухитрялся заигрывать с сестрой милосердия, интересовался, красивая ли она.

Позже, в госпитале, он заключил сам с собой сделку: он не станет отрицать физическую боль, которая была постоянной, жгучей и временами такой сильной, что даже удивительно, как такое возможно. Но на людях он ее не показывал. Если кто-то интересовался его самочувствием, он отвечал: «Все нормально».

По ночам, в относительном покое, выныривая из морфийного дурмана, он размышлял о природе боли. Зачем все это? Как справляться с этим? Почему его спасли, а других нет?

Спустя месяцы, когда его руки более-менее зажили, он начал делать записи в своем дневнике, который прислала ему мать. Про Джеко и Коубриджа, погибших в тот день. Написал, но так и не отослал письмо Джил, невесте Джеко. Писал письма своим родителям, предупреждая их, что опять будет летать, как только поправится.

И вдруг вот эта девчонка.

Когда в тот вечер она вошла в палату, больше всего его поразил ее юный вид и одухотворенный, полный надежды взгляд. Лежа на своей койке, Дом жадно пожирал глазами все мелочи в ее внешности.

На ней было приталенное красное платье в белый горошек и черная шляпка с нелепой старомодной вуалью; она выглядела словно пятилетняя девчушка, добравшаяся до нарядов матери. На взгляд Дома, ей было года двадцать два, не больше.