История моей жены. Записки капитана Штэрра - Милан Фюшт

то жена изменяет мне, я давно догадывался. Но чтобы с этим… Росту во мне шесть футов и дюйм, веса — двести десять фунтов, богатырь да и только! Где ему против меня, да я этого месье Дэдена, как говорится, соплей перешибу… Так поначалу мне казалось…

Впрочем, не с этого надо бы начинать. Но что поделаешь, я и сейчас выхожу из себя, стоит мне только о нем подумать.

Знаю, напрасно я женился. Уже хотя бы потому, что мне нечасто приходилось иметь дело с женщинами, по натуре я — человек холодный. Если вспомнить молодые года, то вынужден признаться: любовных приключений у меня почитай что не было. Упомяну два случая, а там судите сами. Было мне лет тринадцать, жили мы в ту пору в голландском городе Снек близ Фрисландии. Как-то раз я слонялся в парке, а там на скамье сидела гувернантка с ребенком.

— Veux-tu obeir, veux-tu obeir? Ты, мол, тоже готов слушаться? — окликнула она меня. Мне ее слова очень пришлись по душе, а она добавила: — Vite, vite, depeche-toi donc, быстрей, быстрей, торопись же!

Я пришел в восторг. Быть может, тогда и запала мне в голову мысль жениться на француженке. Короче говоря, слушал я, слушал ее напевную речь, а потом меня словно осенило: отошел я в сторонку, вырвал из блокнота листок бумаги и написал по-голландски (потому как по-французски я тогда ни говорить, ни писать толком не умел, дай Бог было разобрать, что тебе говорят): «Greppel, greppel», — всего два слова. А смысл такой, что пойдем, мол, в канаву. Там, в парке, был поблизости довольно большой ров, поросший зеленой травкой. Подошел я к гувернантке и, как в детстве, когда меня посылали к разносчику за какой-либо покупкой, благонравно замер перед нею и протянул свою писульку.

Гувернантка решила, что я не в своем уме.

Слово «канава» она поняла, а вот суть дела постичь не могла. Правда, подростком я был крупным, лет восемнадцать мне можно было дать без труда, однако носил короткие штаны с короткими же носками и синюю матросскую блузу, воротник которой матушка утром завязала бантом. Румянец был во всю щеку — уши тоже были красные и к тому же большие, зато зубы сверкали белизной, а глаза — дерзостью. При этом я не был испорченным мальчишкой — право слово! Откуда набрался я храбрости написать подобное, до сих пор в толк не возьму.

А гувернантка смотрела на меня во все глаза, можно сказать, пожирала глазами.

— Que c’est que tu veuxl Чего же ты хочешь? — спросила она.

Я даже в тот момент не устыдился. Постоял с видом благовоспитанного мальчика, затем убежал прочь. Так же поступил я и на другой день, и на третий.

Гувернантка, стоило ей издали заметить меня, покатывалась от хохота, держась руками за стройные бока. Подопечный ребенок тоже захлебывался смехом, а я знай себе стоял у скамьи, с проникновенным взглядом, явно показывая, что не отступлюсь от своего.

— Mon pauvre garson, — приговаривала она, по-прежнему смеясь, но щеки ее полыхали жарким румянцем. — Eh bien, tu ne sais pas ce qu’il te fant? — в тоне ее звучала жалость. Женским опытом она, судя по всему, обладала. — Мой бедный мальчик, — повторяла она. — Ты ведь и сам не понимаешь, в чем твоя беда, не так ли?

Взгляд ее обжигал, словно палящее солнце, а пальцы тянулись к моей щеке, чтобы ущипнуть. И тут я снова убегал.

Но в конце концов гувернантка трезво взглянула на вещи. «А почему бы и нет? — очевидно, задалась она вопросом. — Так хоть по крайней мере сплетен не будет, да и других осложнений не возникнет». И пассия моя придумала такой план.

Идея использовать канаву привлекла и ее. В одном месте через канаву был перекинут мостик, под сенью которого разросся кустарник, и сторож, совершая обход парка, проходил там дважды — в пять утра и после семи вечера, в остальное же время, особенно в послеполуденный зной, в том месте было безлюдно. Так вот, моя гувернанточка прибегала к мостику ранним утром — с какой-нибудь корзинкой или кувшином для молока; полуодетая и встрепанная со сна, женщина эта сводила меня с ума. Легко вообразить: во мне бурлила юная кровь, а ее тело хранило тепло только что оставленной постели.