Граница дождя - Елена Холмогорова

Каждую субботу в одно и то же время по параллельным улицам дачного поселка тянулась процессия: мамы с колясками, горластые няни с детишками, пожилые грузные тетечки, сменившие выцветшие халаты на нелепые здесь городские платья и впервые за неделю подкрасившие губы, реже — старички, степенно несущие свои соломенные шляпы. На улице Вокзальной потоки сливались, и некоторое время она напоминала центральную магистраль с перекрытым по случаю Первомая движением транспорта — людская масса плавно и торжественно влеклась к цели. Точно по расписанию с небольшими ввиду предвыходного вечера интервалами прибывали темно-зеленые электрички, выталкивающие порцию усталых, обремененных авоськами и кожимитовыми хозяйственными сумками москвичей, жадно хватавших ртами свежий воздух и нетерпеливо высматривавших в толпе родные лица. Лина всегда просила маму выходить из дому пораньше. Тогда они успевали к поезду с белыми табличками «Москва — Ташкент». Вагоны тащил огромный паровоз, обдававший клубами дыма и божественным запахом. Вкуснее него пахла только керосинная лавка, куда они ходили с синим бидончиком в мелкую белую крапинку. Пока он был пустой и легкий, его несла Лина, а на обратном пути — мама.

Папа привозил языковую колбасу, икру в пергаментной хрустящей бумаге, конфеты «Мишка», темно-лиловую с блестящим орнаментом плитку шоколада «Золотой ярлык» или самый ее любимый пористый шоколад «Слава», от которого можно было отколоть квадратик, положить на язык и чувствовать, как лопаются пузырьки.

Но зато по субботам отменялась вечерняя прогулка вокруг квартала. Лина удивлялась: как можно было пропустить неторопливое гуляние по песчаным дорожкам то в таинственном неярком свете, то в темной полосе возле перегоревшего фонаря, который назавтра чинил монтер, ловко залезавший на самый верх деревянного столба, цепляясь железными «кошками». Выходили после ужина и непременно встречались то с одной, то с другой компанией, брались под руку, вступали в общий разговор. Машин почти не было, поэтому растягивались цепью на всю ширину улицы. Из-за заборов доносилась чужая жизнь, такая отчетливая в вечерней тишине: «Ленька, иди мыть ноги, вода остынет!», «Ты чайник поставила?», «Альма, ко мне!».

А тетя Таня всегда оставалась дома и пила на террасе долгий одинокий чай. Лина как-то спросила ее: «А почему ты не ходишь с нами гулять?» — «Не люблю ля-ля», — не очень понятно, но твердо ответила та.

Их «казенная» дача — комната с застекленной терраской «от папиной работы» и общей кухней, конечно же, не шла ни в какое сравнение с собственными дачами соседей, но Лина гордилась ею, потому что мама говорила, что это очень почетно и означает, что папа на хорошем счету в главке. Слово это ее смущало: она думала, что «главка» — это коротенькая глава в книжке, и собственно, чем занимался отец в таинственном главке, не понимала. Ей было достаточно знать, что папа был на большой работе в главке, отвечать так на вопросы, и этого всегда было довольно.

Уже подкрался август, темнело рано, стало холодать, и по воскресеньям к обеду тетя Таня теперь делала не ягодный мусс, а пирог с яблоками, которые Лину посылали подбирать под старой яблоней с толстыми раздвоенными ветками. Владик вернулся из пионерского лагеря, хвастался почетной грамотой за участие в шахматном турнире, держал себя с сестрой как с ребенком, и Лина твердо решила на следующее лето отпроситься в лагерь. Тем более что весной ей исполнится десять, и ее, наверное, примут в пионеры.

Мама удлинила школьную форму и купила новые белые кружевные воротнички, а тетя Таня просиживала полдня, обшивая блестками ее белые балетные тапочки — Золушкины туфельки.

Она начала это рукоделие как только приехала гостить к ним на дачу, еще в июле, и, когда мама примеряла Лине парадный белый фартук, отделанный шитьем с дырочками и туго обметанным волнистым краем, вдруг всплеснула руками:

— Господи, а туфельки-то, не стали ли малы?

Папа, по вечной привычке все вышучивать, не к месту сострил, что у Золушки такая изящная ножка, что ей не могут быть малы туфельки. У Лины чуть слезы не брызнули: при небольшом росте нога ее уже почти доросла до маминого тридцать шестого размера, и ей казалось, что и без того уродливые тупоносые туфли выглядят карикатурными клоунскими ботинками. Но балетки были впору, так переливались яркими цветами и сверкали на солнце, что настроение у нее тут же исправилось.

«Золушку» на языке Шарля Перро они репетировали всю зиму. Главных ролей как раз хватило на их частную группу, а гостей на балу и слуг должны были представлять молчаливые статисты из числа друзей, не понимавших ни слова по-французски, но привлеченных красивыми костюмами и веселыми репетициями.

Лине по праву досталась главная роль — язык она знала лучше всех. Еще бы: мама преподаватель французского в вузе! Она и была инициатором постановки, считая, что именно в игре язык усваивается лучше всего. Их учительница Ида Яковлевна смотрела маме в рот и всегда боялась, что та начнет критиковать ее методику. Занималась группа дома у Саши (единственного мальчика, а потому и принца в спектакле), где была столовая с круглым столом и смежная с ней спальня. Для спектакля лучше было не найти: в маленькой комнате располагались кулисы, а в большой — сцена и зрительный зал, разделенные занавесом, ездящим по веревке на бельевых прищепках.

Все было готово: и костюмы, и декорации, и на Первое мая назначили спектакль. Даже программки были не просто написаны, а напечатаны у кого-то из родителей на работе на пишущей машинке и выглядели совсем как настоящие.

Но тут Саша-принц заболел корью! Учебный год заканчивался, и все пришлось перенести на осень.

Тетя Таня, конечно же, еще весной видела Линино бальное платье, сшитое из накрахмаленной тюлевой занавески, и туфельки, на которых пластилином крепились искусственные цветочки. Когда спектакль отложился, она призналась, что эти туфли ей совсем не нравились, и придумала, как сделать волшебные, по-настоящему сказочные.

Лина поставила балетки на стул около кровати, чтобы видеть их, просыпаясь. Но все-таки одна вещь отравляла ожидание праздника. У всех девочек были косы, из которых можно соорудить старинные прически, а ей, коротко стриженной («С длинными волосами одна морока», — говорила мама), пришлось придумать какой-то дурацкий веночек. Лине казалось, что он напоминает непременный атрибут украинского костюма, в котором на каждом празднике плясали гопак, разве что без развевающихся цветных лент. Как она мечтала о длинных волосах! И веночек на голове так и останется одной из многих неизбывных обид на маму.

На отца она почему-то не обижалась, хотя знала, что именами они с братом обязаны именно ему. Как-то на вечерней прогулке обсуждали, как назвать только что родившуюся внучку одной из соседок. И та, кивнув на Лину, сказала: «Да уж, с этим надо быть аккуратными. А то будет всю жизнь мучиться, как эта девочка». Мама почему-то промолчала, а Лина поняла по-своему и обиделась: «Вовсе я не буду мучиться, у меня с отчеством очень красиво — Сталина Алексеевна, даже лучше, чем у Владика — Владлен Алексеевич». Мама дернула ее за рукав: «И когда ты научишься не лезть во взрослые разговоры!» Но вечером Лина слышала, как она сказала тете Тане: «А может, поменять Лине имя? Только Леша, боюсь, не даст. Не знаешь, это вообще разрешается?» Ответа она не разобрала из-за стрекота швейной машинки и до поры забыла об этом разговоре.