Красные волки, красные гуси - Мария Галина

– Вы верите в духов, мистер Мемпес?

Едкий запах антисептика не мог перебить вони человеческих испражнений. Больные бредили и метались; по векам и приоткрытым ртам ползали мухи, сотни зеленых мух…

Это ад, – подумал Мортимер Мемпес, – и я тоже наверняка заболею. Как только он не боится?

Он захлопнул блокнот и засунул его в планшетку.

– Местные колдуны, – нерешительно начал он.

– Они понимают в этом толк, верно, – главный врач вытирал руки клочком полотна, – мне рассказывали совершенно удивительные истории. Но я говорю не о них. Я говорю о старых добрых английских дýхах. Пойдемте, коллега, подышим воздухом.

Воздух? Само небо здесь металлически отблескивало. Точь-в-точь жестяная крыша госпиталя. И духота стояла точно такая же. За дальним холмом в обложивших горизонт розоватых тучах что-то сверкало. Молния. Или гелиограф. Или то и другое.

– Зулусские колдуны умеют поднимать мертвых, – продолжил доктор, – но, заметьте, это просто оживление тела, не духа. Как… гальванизация. Они просто поддерживают в телах подобие жизни. Их мертвые ходят и исполняют приказания хозяина. Но не разговаривают. А я хочу услышать.

Мемпес вновь извлек блокнот. Оперев планшетку о колено, он быстро набрасывал профиль собеседника.

– Я полагал, автор знаменитого Шерлока Холмса должен обладать рациональным складом ума.

Доктор Дойл усмехнулся в усы:

– Заметьте, вы сказали «автор знаменитого Холмса», а не «знаменитый автор Холмса». Нет-нет, я не в обиде. Старина до сих пор неплохо меня обеспечивает. Так вот, господин журналист, рациональный склад ума – это именно то, чего не хватало спиритам. Любое явление должно поддаваться научной проверке. И если удастся доказать, заметьте, по всем правилам науки, опытным путем доказать, что ТАМ что-то есть, то…

– Вера и знание, – сказал Мемпес, – две противоположные вещи. По определению, как говорят математики. Дав людям знание, не лишите ли вы их веры?

– Это устаревший подход. На деле вы вовсе не знаете, что Земля вращается вокруг Солнца, – вы же видите обратное. Вы просто верите людям, специалистам, которые утверждают, что это именно так. Вот так и здесь. Наука еще скажет свое слово, уверяю вас. Поймите же, в наш рациональный век одной надежды людям мало. Люди, дорогой мой друг, идут на смерть, как эти вот бедняги. – Он кивнул крутым подбородком в сторону госпиталя, – неужели их близким, да и им самим повредит толика уверенности, что жизнь не кончается здесь, в вонючем бараке? Это не последняя война, уверяю вас. И пускай инженеры изобретают все новые средства истребления; матери, провожающие сыновей, будут провожать их без слез, потому что…

– Благая весть?

– Да, если хотите.

– Не слишком ли вы много на себя берете, доктор Дойл?

– Я только посредник, друг мой. Медиум, скажем так.

Доктор Дойл вдохнул широкой грудью насыщенный электричеством воздух.

– Будет гроза? – с надеждой спросил Мортимер.

– К сожалению. Они тут затяжные. Дороги превращаются в жидкую грязь. В сущности, в жидкую грязь превращается все…

– Ну почему, – рубанул воздух ладонью Дойл, – ну почему они не отбили эту водокачку сразу?! Пять тысяч человек, пять тысяч здоровых молодых людей; и все лежат здесь…

За бараком, переоборудованным под полевой госпиталь, простирались ряды низких бугорков. Над бугорками кружились мухи.

На дальних холмах один за другим вспыхивали гелиографы.

* * *

– Вот, – сказал Дойл, – этот человек. Перкинс. Сержант Ее Величества.

Перкинс, – подумал Мортимер, – все равно что Аткинс.

Коек здесь было куда меньше, чем больных, и Перкинс лежал в проходе на носилках. Губы его сплошь покрывала сухая растрескавшаяся корка. Глаза под сморщенными веками ушли глубоко в глазницы.

– Надеюсь, его зовут не Томми…

Дойл остро взглянул на него:

– Его зовут Джон, Джон Перкинс. И он умирает.

Надо же, – вяло подумал Мортимер. Тысячи мух жужжали, казалось, внутри черепной коробки. – Я должен ему сострадать, но не могу… Какая же я свинья. Наверное, это потому, что их тут слишком много. Нельзя сострадать всем. На это способны только святые. Может, он и вправду святой, наш доктор Дойл?

– Он умирает спокойно, – тем временем говорил Дойл, – потому что знает; дух не умрет вместе с телом. Для него это – аксиома.

– Вот как…

– Он побывал дома. У него домик в Суррее. Жена. Двое детей. Младший еще совсем маленький. Две недели назад заболел ветрянкой. Но сейчас пошел на поправку. Жар спал. Он вошел и присел у его кроватки. Было раннее утро. Жена проснулась и окликнула его: «Джон». Она решила, что он вернулся… ну, во плоти. Говорить он с ней не мог, поэтому приложил палец к губам, улыбнулся и вышел.

– Она поймет… – прошептал умирающий.

Дойл положил широкую ладонь ему на лоб.

– Она… – Джон Перкинс хватал воздух спекшимся ртом.

– Дайте мне ваш блокнот! – требовательно сказал Дойл.

– Что…

– Блокнот, черт побери!

– Вы хотите записывать? – удивленно проговорил Мортимер. – В такую минуту?

Выхватив у него блокнот, Дойл равномерно махал им перед лицом умирающего, отгоняя мух.

– Что смерти нет, – пробормотал Джон Перкинс.

– Я… простите, – сказал Мортимер.

– Скажите им, доктор, скажите, что… Дух вечен… – запавшие веки дрогнули и сомкнулись навсегда.

– Вот, – устало сказал Дойл, – возьмите.

Мортимер дрожащими пальцами заталкивал блокнот в планшетку.

– Не думаю, что цензура позволит мне опубликовать все это.

За стеной барака раздался долгий раскат грома, и где-то далеко ему ответили орудия.

– Они пошли на приступ, – сказал доктор Дойл, – быть может, они все же возьмут эту чертову водокачку.

* * *

– Спасибо, что вытащили меня сюда, доктор Дойл, – сказал Мортимер.

Под низким летним небом болота Дартмура казались безобидными; на кочках верещали кузнечики, меж сухих пучков травы сновали камышовки. Разогретая трава пахла скорее приятно. Лишь иногда под затянутой обманчивой зеленью поверхностью вспухали и лопались вонючие черные пузыри.

– Иногда мне кажется, – Дойл ощупывал тростью на вид безобидную кочку, – есть такие места… словно бы некие ворота… Вот и здесь, все эти истории о Черной Собаке… Я, кстати, думаю написать роман. О проклятии рода, страшной тайне и огромной собаке. И объяснение, заметьте, должно быть самым что ни на есть естественным. В детективе обращаться к сверхъестественному – дурной тон.