День рождения Омара Хайяма - Фазиль Ирзабеков

Дом этот принялись возводить, когда двадцатый век отсчитал первую дюжину несхожих смутных лет, и сложили быстро, за год с небольшим. И хотя разменял пятый десяток наполовину, стоял всё так же уверенно, с молчаливым достоинством взирая большими окнами трёх высоченных этажей на неказистые строенья, что лепились кругом, словно испрашивая подаяния у внезапно разбогатевшего сородича, явно не торопящегося раскошелиться. Да ещё на ржавые, изломанные сумасшедшими ветрами деревья, все как одно согбенные, повёрнутые туда, к югу, к слабо различимому отсюда тёплому морю… Привычно провожал пустыми глазницами высеченных по фасаду каменных своих чудищ дребезжащие трамвайные вагоны, противно лязгающие на стыках рельсов, царапающие изношенными деревянными туловищами извилистый горб древней бакинской улицы.

Косматые львиные морды привычно стерегут парадный вход с мозаичным мраморным «salve», нестрашно грозя редкими уцелевшими клыками… оберегают хрупкий покой своих жильцов, их незатейливые радости и неподдельные муки.

И пусть каждый занимается в этот час своим привычным делом – не оставалось теперь почти никого, кто сомневался бы в том, что это всё-таки случится…

…Душным июльским вечером Зейнаб вошла-таки в этот ненавистный отныне дом – прокралась полутёмным парадным и воровато пробежала мимо самых окон Азизы, словно можно было этим сейчас хоть что-то исправить. Ничто, впрочем, не укрылось от внимательных взоров: и то, как она приостановилась, даже попятилась робко, пытаясь повернуть, но передумала и с чуть преувеличенной решимостью двинулась дальше, на ходу то и дело поправляя и без того правильно завязанную косынку, сильно потряхивая при этом большой дерматиновой чёрной сумкой… Едва ли это был жест, заслуживающий хоть какого-то внимания, но и он не остался незамеченным.

Да, всё в ней было сегодня необычно: и то, что приберегла этот дом напоследок, чего раньше не случалось, и то, что почту начала разносить не в привычном своём, годами заведённом порядке, а спешно взобралась на четвёртый чердачный полуэтаж, что было непросто для немолодой женщины в самом конце многотрудного почтальонского дня.

Самым же невероятным было то, что всё это она проделывала молча, лишь мимолётными, невпопад, кивками отвечая на шумные приветствия высыпающих навстречу хорошо знакомых ей людей.

С плотно сомкнутыми устами проносилась по бесконечным лестницам и внутреннему, заморского итальянского покроя, кольцевому балкону третьего этажа самая болтливая в округе женщина.

Нам не понять этих мук, эту снедающую чуть не с рождения и лишь усиливающуюся с годами главную жизненную страсть, эту пагубу: всегда всё про всех знать и всем всё обо всех рассказывать.

То привечаемая и желанная, а то прогоняемая с бранью и клятвенными обещаниями впредь не подпускать и близко к порогу глупую сороку – в зависимости от принесённой в клюве информации, – была она сейчас нема. И недобрым веяло от этого её молчания. Так живёт, до поры затаившись, зловещее ожидание беды в стволе оружия, даже незаряженного, если в него заглянуть…

…любопытствующая публика заполняла внутренний балкон, окна нижних этажей тоже не пустовали, из последних сил тянули шеи за край карниза люди с чердачной надстройки. Впрочем, заметно было по лицам, что многим уже известно что-то и им не терпится поделиться завидной своей осведомленностью с недоумевающими простаками, которые живут и живут себе на белом свете, не утруждая себя вопросом: а что же в нём на самом-то деле происходит?!

…в ненарушимом молчании, вжав птичью головку в костлявые плечи, почтальон Зейнаб спускалась всё ниже и ниже, а следом за ней, как тускнеющий шлейф за низвергнутой королевой, опускалось над маленьким двором безмолвие, вздымая крошечные облачка пыли с отбитых ступеней старой лестницы…