Пасадена - Дэвид Эберсхоф

О боже! Страшное видение,

Ночной кошмар прошел, а с ним

И сердца боль, и ночь забвения,

Но тем ужасней пробуждение.

Эмили Бронте [1]

Плотину прорвало, Линда подняла глаза и увидела, что сверху несется лавина грязи.

Замерев, она следила, как по песчаному склону, по ступеням, летит жижа, готовая поглотить ее. Грязь ударила в лицо, оглушила, ослепила, набилась в рот, холодным ручьем потекла по ногам. Прорвавшаяся одноарочная плотина захватила семнадцатилетнюю девушку в плен. Грязная вода доходила уже до горла, сдавливала ребра, вытесняя из легких воздух. Поток ила тащил Линду к бухте, где она резиновым жгутом привязала к скале свою лодку. Девушка не сумела устоять на ногах, волна поборола ее; в темноте было нечем дышать, Линду перевернуло, понесло. С грязью перемешалось множество мелких камней, как в жидком асфальте, которым заливали дороги к Приморскому Баден-Бадену — бывшие проселочные дороги, заросшие сорняками колеи, по которым некогда катились экипажи, тропы, по которым перегоняли скот. Линду крутило в потоке, камни сыпались на нее, раздирали одежду, оставляли синяки на светлой коже. Линда Стемп, рыбачка, у которой на дне Тихого океана лежало восемь корзин для ловли лобстеров, неслась в гробу из грязи.

Январские дожди залили Зигмундову топь; всю зиму там копилась вода, а по весне оттуда летели тучи мошкары. Поток воды прорвал плотину как раз тогда, когда Линда стояла внизу и набивала доски на лестницу. Она была не одна: Брудер стоял выше, а ее мать, Валенсия, рядом, подавая ей крупные гвозди и отбрасывая со лба Линды волосы. Лило уже пять дней, бывало, что и по дюйму в час, с океана несло клочья облаков, с неба цвета воронова крыла гремел гром. Дождь залил ходы дождевых червей и мышиные норы, выворотил из земли скрюченную сосну.

Но сегодня утром он перестал, и розовый солнечный луч пронзил тьму. «Пожалуй, еще денек надо подождать», — сказала Валенсия, но Линда не стала ее слушать. Они работали — делали сто ступеней вверх по высокому обрыву, от прохладного песка пляжа к маленькой ферме, где рос лук: Валенсия, черноволосая, седоватая, негромко напевала мотив «Ховенситы»; Брудер, молодой человек лет девятнадцати-двадцати (Линда поддразнивала его «сироткой»), и сама Линда. Они приколачивали ступень за ступенью, приделывали деревянные брусья к поперечинам, укрепляя на просмоленных толстых досках. Утром дождя не было, работа спорилась, они торопились закончить и, поглядывая на небо, замечали, как оно хмурится и нависает все ниже. «Кончился, — уверенно произнесла Линда, — больше лить не будет». Мать несогласно покачала головой. Брудер молчал — в зубах у него были гвозди, а за каждым ухом — по большому болту. Линда распевала: «Она родилась в океане, погибла в пучине морской…», Валенсия и Брудер подтягивали брусья и деревянными колотушками загоняли их на место. Они работали, а океан лизал берег, пена летела на ступени, волны тянули к земле бурые водоросли, по глади песка, как по столу, крошками рассыпались крабы-отшельники. Наверху, на ферме, Дитер, подковав в сарае молодых мулов и пересыпав белый лук из мешка в ящик, дремал теперь на стофунтовом мешке отрубей.

Небо разверзлось, дождь полил снова, захлестал по ферме, по воде, плотину прорвало; Линда взглянула вверх и увидела лавину грязи. Поток увлекал за собой хрустальную травку, покрытые плесенью камни, сумчатых крыс, мусор и все, что скопилось в сухом русле. Не успела она опомниться, как грязная вязкая жижа смела плотину и потянула ее за собой.

Линда вскрикнула, оползень кинул ее вниз, подмял под себя, всосал. В один миг все почернело, и девушка оказалась в ловушке движущейся земли. Валенсию, потянувшуюся за рукой Линды, отнесло куда-то в сторону; Брудер тоже исчез из виду; все потерялись, скрылись в потоке.

Когда поток замер на берегу, Линда очнулась и ощутила, что лежит на чем-то твердом, будто на асфальте Королевской дороги. Она заворочалась, попробовала подняться, но грязь цепко удерживала ее. В один миг ее прошлое и будущее оказались замурованными в глубокой пещере без сновидений, спокойной и холодной, как дно океана. Линда ничего не видела и не слышала: страх заглушал все остальные чувства. Жижа стояла спокойно, как вода в стакане, и вокруг было тихо, так тихо, как будто не осталось ничего и никого. Валенсия, Брудер и Линда лежали в грязи и темноте, уверенные, что погребены заживо.

Но один, лишь один из троих глубоко вдохнул, дернулся и испустил дух.