Хороша была Танюша - Яна Жемойтелите Страница 9

Едва зайдя в дом, Танюшка взяла в прихожей совок и веник, смела с крыльца всю дрянь, попутно еще дивясь, кто же это мог такое устроить и зачем. Тряпочки она разглядела внимательней, это были обрывки ситцевых простыней в мелкий цветочек или какого-то еще белья, с узелками на концах, появившимися явно неслучайно. Кто-то намеренно вязал эти узелки – но зачем?

По радио передавали исключительно классическую музыку, которая только нагнетала траурное настроение и смутное чувство вины. Танюшка выключила радио, и отовсюду хлынула оглушительная невыносимая тишина. Похлебав щей, Танюшка взялась варить картошку, картошка всегда кстати, а заодно протопить плиту и чуть согреться, потому что в доме было странно холодно, как в склепе. Где-то около трех из школы вернулась Настя. Проглотив что-то на ходу, она, как всегда, собралась по каким-то своим делам и ушла, ничуть не озабоченная смертью Брежнева, да и поминками Геры. Когда наконец с работы вернулась мама, Танюшка первым делом рассказала ей про мусор, рассыпанный по крыльцу, и тряпочки с узелками на концах.

– Где? Где эти узелки? – побледнев, спросила мама.

– В ведро смела.

– Ой, Танюшка, надо было все сжечь! Порчу кто-то на тебя навел, на всех нас!

– Порчу? – Танюшка почти не испугалась, потому что не совсем поняла.

– Есть у нас мастера, бабушка еще рассказывала, не помнишь? – мама распахнула дверцу плиты, в которой еще тлели угли. – Давай сюда свои тряпочки, только руками не бери.

– А чем же?

– Вытряхни из ведра на совок и в печь! Наверняка с кладбища земли принесли, с Гериных похорон.

– А что же теперь будет? – спросила Танюшка с темным отчаянием.

– Сожжем все!

Заполучив совок с заколдованным мусором, мама подула на угли и сунула совок в печь. Потом, прикрыв чугунную дверцу, смела с пола просыпавшуюся земляную пыль и отправила следом в разгоравшееся пламя. Только плотно затворив огненную пасть плиты, она перевела дух. В печке пыхнуло, как будто там разорвался снаряд, заискрило – это было видно через конфорку, и тут же низко загудело в трубе, улетело с дымом в самое небо.

– Мам, что это было? – Танюшка не могла избавиться от гаденького липкого страха.

– Не бери в голову. Давай-ка лучше чаю с тобой попьем, я пряников принесла.

Старый чайник загудел на плите, и от этого стало хорошо и спокойно, как бывало только в зимние вечера. Мама ела пряники, макая их в чай, потому что уже не могла раскусить, и попутно ворчала, что пряники вовсе не такие свежие, как сказали в магазине. Утром, мол, привезли. Может, и привезли, да только они на базе недели две лежали… Танюшке было немного смешно: пряники есть, и ладно. Выбирать не из чего. В магазине только конфеты «дунькина радость» и вафли, набившие оскомину еще в детстве, их всегда на полдник давали в детском саду…

– Мама, а вот как ты думаешь, Брежнев умер – что теперь будет?

– А что там думать? Разве у нас что меняется? Квартиру нам все равно уже не дадут…

С улицы долетел высокий протяжный звук, похожий на дрожание струны, только более резкий и долгий. Потом звук прервался и раздались отрывистые пьяные возгласы, а потом опять этот страшный протяжный звук. Мама первая поняла, что это, и, накинув на плечи шерстяной платок, вышла в прихожую к дверям, велев Танюшке сидеть тихо и помалкивать. Осторожно выглянув в окно, заставленное геранями, Танюшка разглядела, что за калиткой по-собачьи воет в небо Герина мать, которую удерживают за руки двое парней. Захлебнувшись воем и снова набрав дыхания, она выплюнула в сторону их дома, желтого светящегося окошка, черное проклятье и снова зашлась в плаче, норовя вырваться из цепких мужских рук. Теперь Танюшка различала в ее вопле только слово «Змея-а!».

Заперев дверь изнутри на ключ, на второй, нижний замок, который запирали только на ночь, мама вернулась на кухню и зачем-то набросила ей на плечи свой платок, будто желая спрятать.

– Ничего, мне не холодно, мама, – Танюшка дернула плечом, желая освободиться от платка, а заодно и от лишней опеки.

– Ой, не будет тебе тут жизни, доченька, – запричитала мама.

– Что значит не будет жизни? Кто это мне жить не даст? Как будто на них управы нету.

– Кто же мою красавицу защитит от завидущих глаз? Красота не в радость дается, а в наказание…

«Ну, это мы еще посмотрим», – мысленно ответила Танюшка, но вслух говорить не стала. Помыкавшись еще с полчаса без дела, она вспомнила, что собиралась заняться финским, и ушла с тетрадками в свою комнату.

Настя вернулась домой позже обычного, просто очень поздно, минуты три еще провозившись на улице с нижним замком, в дом влетела злая: «Чего закрылись?». Потом, когда ей рассказали про мусор на крыльце и про то, как Герина мать выкрикивала проклятия, она вроде бы отмахнулась, но ближе к ночи, когда мама уснула на своем диване, пришла к Танюшке, залезла под одеяло.

– Слышь, Герины родители хотели подать в милицию заявление, будто бы это ты Геру до самоубийства довела, только заявление у них не приняли, вот они и решили…

– Ты-то откуда знаешь?

– Да все об этом только и говорят. На поминках много народу было, всякого наслушались. Но ты не бойся…

Они еще долго шептались о том, что бояться действительно нечего, потому что если какая бабка и попробовала навести порчу, то все равно же она умрет раньше их. Это только старики умирают или пьяницы типа Геры, а им пока что помирать не с руки, поэтому все остальное на этом фоне и вовсе какая-то ерунда.

Танюшка проснулась ни свет ни заря, оттого что в одной постели с сестрой стало тесно и душно спать. Еще не было шести, за окном царила полная мгла – видно, фонарь возле дома погас. Дом выстыл, нужно было растопить печь. Обычно этим занималась мама, но сегодня Танюшка проснулась первой и, едва опустив на пол босые ноги, ощутила ледяной холод, исходящий от половиц, который не перебивали даже тряпичные дорожки. Накинув на плечи платок, Танюшка устроилась возле печки. Открыв заслонку и сунув в черный зев печи щепы и газет для растопки, она чиркнула спичкой, и оранжевое пламя тут же весело заплясало внутри, отбрасывая отсвет на половицы. Она любила сидеть у огня. Печь с самого детства казалась ей живым существом, добрым, отзывчивым, дающим тепло в самый крутой мороз. Печка была почти как мама. Потом, когда Танюшка чуть подросла, она, конечно, забыла эти глупости, вдобавок ей самой приходилось колоть дрова, чтобы накормить ненасытное печкино чрево, но в этом тоже был странный, чуть фантастический оттенок. Деревья превращались в дрова, дрова в печи превращались в золу, которая возвращалась в почву и снова питала корни деревьев. Так что смерть деревьев – это вовсе даже не страшно.

Однажды, конспектируя Энгельса, хотя делала она это крайне редко, Танюшка зацепилась за выражение «гераклитов огонь» – именно потому, что была хорошо знакома с огнем, который жил в печке. А гераклитов огонь означал то, что вот живет себе человек и не ощущает, что медленно тлеет, огонь времени постепенно пожирает его волосы, зубы, кожу… Она тогда над книгой даже поежилась, потому что представила, что гераклитов огонь уже тронул мамины руки, ее зубы и волосы. Каждый день мама ходит на силикатный завод, стоит в очереди за молоком и хлебом, стирает белье, стряпает пироги, не подозревая, что в то же самое время медленно горит. Неужели то же самое неизбежно случится с ней, Танюшкой? В косе сперва продернутся белые пряди, потом она поредеет и превратится в мышиный хвостик, кожа станет морщинистой и дряблой, зубы повыпадают один за другим…