Три царицы под окном - Вера Колочкова Страница 9

— Понимаете, у меня со стажем ерунда какая-то получилась, пенсия очень маленькая… Наверное, в свое время мне стаж в сельской школе не учли? Теперь вот справку требуют… — торопливой скороговоркой проговорила она, присев перед Сониным столом на краешек стула. — Неловко вас, конечно, беспокоить, но…

— Отчего ж неловко? — улыбнулась ей Соня как можно доброжелательнее. — Сейчас все найдем и справку дадим… Не волнуйтесь, пожалуйста! В каком году и в какой школе стаж ваш потерялся, вы можете сказать?

— Могу… Могу, конечно! — с готовностью проговорила женщина, чуть подпрыгнув на краешке стула. — Спасибо вам огромное, девушка!

Вот за что, скажите на милость, она ее так благодарит? Откуда у них, у провинциальных учительниц, такая болезненная робость перед чиновниками? Ведь наверняка хорошая она учительница, и всю свою сознательную жизнь в школе проторчала, зарабатывая нелегкий свой хлеб. И глаза у нее — прям бездонные от скопившейся в них грустной мудрости. Удивительные глаза — умные, добрые, в мелкой сеточке морщинок, только перепуганные очень. Да еще и со стажем ее сволочь какая-то надула. А она — все «простите» да «извините»… А сколько их еще, таких вот, неприкаянно извиняющихся и без вины виноватых, живущих в тени тех самых ярких и уверенных в себе, о которых книжки пишут да фильмы снимают? Оно и понятно — о таких, наверное, и писать, и снимать приятнее. Чего в скромную эту перепуганность заглядывать — яркого эффекту от этого не получишь… Эх, если б она, Соня, была писательницей или режиссером! Уж она бы обязательно туда залезла, уж покопалась бы, уж показала, какие в обманной этой серости яркие цветы цветут… Жаль, что никогда ей писательницей не стать. Хотя… Попробовать можно. Так, для самой себя. Зря, что ли, она за жизнью будто со стороны наблюдает, в ней никак не участвуя? Пропускает ее через сердце, искренне жалея таких вот тетенек, неярких и в себе неуверенных?

— Давайте мы с вами так поступим… как вас зовут? — снова улыбнулась она просительнице.

— Людмила Васильевна! — опять с готовностью чуть подпрыгнула на стуле учительница и посмотрела ей в глаза преданно. — Людмила Васильевна Иванова!

— Вы, Людмила Васильевна, погуляйте по городу часика полтора, а я тем временем все архивы подниму, справку вам приготовлю в самом лучшем виде… Хорошо?

— Ой, спасибо вам, девушка… Какая вы добрая… Спасибо… А вы какие конфетки любите? Я вам конфетки к чаю куплю! Или, может, тортик?

— Господи, да зачем, Людмила Васильевна! И не вздумайте даже! Чего ж вы так… Это же моя работа, я за нее зарплату получаю! Давайте ваши документы…

— Нет, но все же… Это же очень для меня важная справка… — виновато-благодарно проговорила женщина, доставая из сумки паспорт и трудовую книжку.

— Конечно, важная. Я понимаю, что важная. Я сделаю, не волнуйтесь.

— Так как же не волноваться, миленькая моя? Вот моя соседка, например, недавно в свою контору обратилась за такой справкой, и два месяца потом за ней ходила… А на нее все девчонки молоденькие фыркали — получаете, мол, свою пенсию, и радуйтесь…

— Нет. Я фыркать не буду. Я сделаю. Я прямо сейчас начну ваши документы искать.

— …Вы тоже молоденькая еще, вы не понимаете, что значит на мизерную пенсию жить! — будто не слушая ее, продолжала говорить женщина. — Спасибо вам, добрая девушка! Спасибо, что не отказали! А конфетки я вам все же куплю… Через полтора часа значит?

Соня только вздохнула грустно ей в спину. Подумалось ей — и она с годами такая же вот будет… неприкаянно-безответная. Посидит в своем сыром архивном подвале, глядя на мелькающие в маленьком окошке ноги торопящихся мимо прохожих, и превратится в такую же тетеньку — «извините-простите»… Хотя на сегодняшний день, если честно, она к своему подвалу особых претензий не имела. Привыкла к рабочему одиночеству. В нем, в одиночестве, кстати, свои большие плюсы имелись — никто над душой у нее не стоял. Не хочешь изображать рабочее рвение — не изображай. Можно вообще книжку достать да почитать, можно кофе сварить на припрятанной за стеллажами плитке… Да мало ли чего еще можно натворить в одиночестве! Можно, например, подумать о чем-нибудь, можно в себя заглянуть… А что — там очень даже интересно бывает! В себе. И хорошо. Так уж она устроена, что с этим сделаешь.

Хотя Томочка ее за эту непонятную «устроенность» все время поругивала. И даже рассказывала, как в малолетстве ее из детского сада выгоняли. Причем неоднократно. Воспитательницы говорили — домашняя она, необщительная. Сядет в уголочке и прижмется там, и сидит целый день, наблюдает за другими детьми, как они шумят, кричат, возятся. А дети таких не любят. Вот и доставалось Соне по полной программе — то с синяком домой придет, то с шишкой на лбу. Советовали даже врачам ее показать на предмет всяких детских комплексов. А мама ее по врачам не повела. Сказала, что дочка у нее совершенно нормальная, и даже наоборот, очень выгодно от других детей отличается. Просто у нее душа хоть и маленькая, но уже особенная. Тонко чувствующая. А врачам — им что, им бы только диагноз побыстрее ребенку определить, клеймо свое медицинское поставить. В общем, плюнула мама на все советы и поступила по-своему, то есть читать Соню научила — ей еще и пяти лет тогда не исполнилось. Как Томочка говорит — на свою голову. Потому что с тех пор Соня вообще будто из домашней жизни исчезла. Есть ребенок, и нет ребенка. И все вроде бы хорошо шло, пока Соня в школу не пошла… Там, конечно, у нее посуровее испытания начались, там уже в уголке да в одиночку не отсидишься. Однокласснички заклюют. Надо было определяться как-то. Вот она и определилась в компанию таких же, как она, добрых тихушниц. На правах подружки. Хотя никакой дружбой там и не пахло — скучновато было. Нет, они хорошие были все девочки, конечно, но… книжек совсем не читали. Судили-рядили обо всем помаленьку, как маленькие старушки, да о более смелых одноклассницах друг другу на ушко сплетничали. Если б не Викины друзья, которые в дом толпами валили, так бы Соня и не общалась ни с кем. Не умела она этого — общаться. Может, и хотела бы, как все, да не умела. Уставала от слов, от эмоций, от необходимости долго держать нужное «общибельное» выражение на лице… В одиночестве ей комфортнее было. Хотя и не всегда…

Бывали, бывали времена, когда ее легкое и уютное одиночество вдруг превращалось в муку мученическую, ни с того ни с сего, главное. Засыпала с одним одиночеством, а просыпалась уже с другим — с болезненным, тяжелым, слезливым. Поначалу она пугалась его, этого нового одиночества, а потом ничего, привыкала, ждала терпеливо — пройдет же оно когда-нибудь… Наверное, со всеми так бывает — каждый человек внутри себя несколько одинок. Только у одних этого одиночества совсем чуть-чуть, а у других — много. На улице она часто, может, даже слишком часто встречала таких вот, себе подобных. Многие ходили с наушниками, отдаваясь неизвестно какой музыке, многие в небо смотрели да улыбались чуть придурковато, а многие сосредоточенно смотрели вперед себя, натыкались на прохожих, блестели пустыми глазами. На самом деле они вовсе и не пустыми были, Соня это определенно знала. Там, если изнутри заглянуть, они очень даже красивые, эти глаза. И очень живые. Просто большое внутреннее человеческое одиночество, оно такое ранимое и немного испуганное, и любит внешним пустым взглядом от всех зашориваться. А однажды она даже разговор на эту тему затеяла с Викиным приятелем, который на психолога в платном институте учился. С чего они на эту щекотливую тему беседовать взялись — Соня уже и не помнила. Хотя если б знала, чем этот разговор закончится, то и не ввязалась бы, конечно…