Царская любовь - Александр Прозоров Страница 9

В тереме было холодно. Как-никак третий этаж над подклетью. Печи же все, понятно, внизу. Пока тепло добиралось наверх, под дощатую кровлю, все оно куда-то исчезало. Да еще морозы стояли трескучие – аж вода в колодцах замерзала. Тут и на кухне, возле печи, не очень отогреешься. А уж на верхотуре…

Обычно боярыни Кошкины так и поступали – проводили дни в людской, возле жарко натопленных печей, занимаясь рукоделием; или на женской половине Захарьиных, уходя к себе только на ночлег. Однако же две недели назад дом внезапно опустел. Супруга Григория Юрьевича еще перед Рождеством внезапно отъехала в поместье – само собой, с обеими дворовыми девками, да Анну Романовну в компаньонки прихватив; сам же боярин, ничего не сказамши, еще шестнадцатого января исчез вместе со всей дворней и всеми собравшимися на праздники родичами.

Было подворье малым и тесным – от людей не протолкнуться, – и вдруг стало пустым, темным и огромным. Куда ни повернись – мрак и тишина, и только эхо гуляет по гулким коридорам. И средь мрачной сей громадины сидели две женщины у открытой топки и бережливо, помалу, топили чужую печь чужими дровами.

Богатое московское подворье рядом с церковью святого Георгия стало для братьев Захарьиных не радостью, а сущим проклятием. Отстроенное выбившимся в окольничие Михаилом – третьим воеводой в полку Левой руки, доверенным посольским боярином, не раз встречавшим иноземных послов, сидевшим в Думе и знакомым лично с государем Василием, – оно вполне совпадало с доходами царедворца, возвышенного над прочими худородными людишками. Михаил Юрьевич мог позволить себе заказывать аж по полста возков с дровами на зиму, постоянно подновлять длинный частокол, перестилать тесовую крышу, держать лошадей в просторных конюшнях, заполнять обширный погреб съестными припасами, держать в людской многочисленную дворню и закатывать в трапезной пышные пиры. Богат был Михаил Юрьевич, именит. И братьев к себе призвал, дабы и их возвысить!

Да вот беда – родичей призвал, а сам скончался нежданно. Тут у Захарьиных родство при дворе, равно как и надежды на возвышение кончились. И оказался двор обширный и богатый на руках двух худородных братьев, постов выше сотника никогда на службе не получавших. У сотника же, понятно, и содержание от казны в десять раз менее, чем у полковника, и добычи столь же меньше, и награды, коли достоин, тоже совсем не царедворские.

Продать дом братья не решились. Разговоры ведь сразу пойдут, что вконец обнищали Захарьины, добро свое на серебро меняют. Позор. Прочие расходы поджали, но за жилище столичное держались.

Однако же через четыре года Роман Юрьевич тоже преставился, и тут уж вовсе беда настала. Данила, старший из сыновей Романа, еще только в новиках был – а какой у новика прибыток? Ни от казны содержания, ни доли достойной в походах. Токмо служба одна да расходы: себя для похода по полному разряду снаряди – две лошади, броня, сабля, копье, лук со стрелами, щит и рогатина крепкая; холопов снаряди – не хуже себя, как положено; припасы с собою возьми самое меньшее на два месяца… Никите же, брату младшему, тогда и вовсе всего двенадцать исполнилось.

Расходы на службу – немалые. Жить семье тоже на что-то надобно. Доходы потомкам Романовым остались же только от прадедовской деревни Кошкино. Полста дворов, триста с небольшим чатей пашни, лес да болото… Не зажируешь. Даже уехать некуда: на подворье московское потратились – своей усадьбы не завели. На два дома доходов не хватило.

Спасибо – не гнал Григорий Юрьевич племянников из терема, жалел, хотя ныне вся тяжесть содержать подворье повисла на нем одном. Скрипел зубами боярин, каждое полено, купленное по счету, в печь отправлял, колья подгнившие в тыне подпирал до последнего, трещины в кровле смолой мазал, дворню кашами и репой кормил, лишь раз в неделю рыбу дозволяя, а мясо так и вовсе по праздникам – но держался, невесть на что надеясь, с домом семейным не расставался.

Однако кошкинского здесь не оставалось уже ничего – и потому женщины, так выходило, без спросу чужим пользовались. И дровами, горящими в топке, и самой печью, и даже горшком, в котором прела капуста с пшеном, заправленная для сытости мелко посеченным салом. Оправданием боярыне Ульяне служило лишь то, что хозяева ее о планах своих не упредили, а оставлять жилище вовсе не топленным дело зело вредное. Что-то померзнет, что-то полопается, стены выстудятся – потом за месяц не отогреешь. Да и печь замороженная треснуть способна. А и не треснет – растапливается потом тяжко. Дымит, коптит, сажа по топке всей откладывается. Так что Ульяна Федоровна своим самовольством весь общий дом захарьинский, считай, спасала. Однако дрова боярыня берегла, больше пяти-шести за раз не подбрасывая, и каждый раз дожидалась, чтобы они до углей прогорели.

– Матушка, а давай здесь сегодня ночевать останемся? Уж больно зябко в тереме нашем, – неожиданно предложила Анастасия, одетая по-домашнему, только в сарафан из мягкого бежевого сукна поверх исподней сатиновой рубахи. Темные волосы перехватывала лишь расшитая бисером полотняная лента.

Увы, но боярыне Кошкиной приходилось проявлять бережливость даже в одежде, и потому красоту недорогому наряду придавала только вышивка – шелковой нитью на поясе и бисером над грудью.

– Невместно людям боярского рода в людской-то спать, – наставительно ответила Ульяна Федоровна. – Чай, не холопы.

– Так ведь нет же никого, – развела руками девушка.

– То не в глазах чужих дело, а в достоинстве боярском, – покачала головой женщина. – Достойной деве и наедине с собой достойно себя вести надлежит!

– Здесь тепло, матушка. Наверху же у нас холод, ако в лесу зимнем! Ни одеяла, ни шубы наброшенные не спасают!

– Однако же постель достойная, а не лавка али сундук. Не каждому, доченька, в мире сем удается постелью собственной обзавестись! Так гордись сей возможностью, волей собственной не равняйся с рабами, каковым вповалку, где придется спать приходится.

– Может, и на лавках холопы ночуют, да в тепле, – тихонько посетовала Анастасия. – Коли дров еще чуток подбросить, так тут и без одеяла согреться можно. Зазря ведь тепло сие пропадает, матушка? Дом пустой, никто не увидит, не узнает. Перед кем чиниться?

– Пред совестью своей! – решительно ответила боярыня, сунула ухват в печь, ловко выставила горшок на стол. – Пусть чуток остынет.

Она поколебалась возле открытой топки, поворошила кочергой россыпь березовых углей и вдруг махнула рукой, метнула на них три толстых полена. Послышался легкий треск, и уже через мгновение береста полыхнула ярким белым пламенем.