Опыт нелюбви - Анна Берсенева Страница 9

– А что интересного может быть в журнале «Транспорт»? – пожала плечами Кира. – Или в том, что моя мама опять поссорилась с папой? К тому же я тебе про все это и так периодически сообщаю в письменном виде.

Они с Федькой и правда переписывались, хотя и не регулярно, а от случая к случаю. И ничего интересного в ее жизни с последнего письма действительно не случилось.

– Кирка, а давай тебя за немца замуж выдадим? – предложила Люба.

Она уже нарезала пирог и теперь стояла на пороге кухни и облизывала с ножа остатки начинки.

– За твоего бывшего, что ли? – фыркнула Кира. – Гуманитарная помощь?

Люба и сама за словом в карман не лезла, и на других за это не обижалась. Она вообще была резкая, хлесткая. Отец, которого она никогда не видела, потому что он бросил ее маму, как только узнал о беременности, да не просто бросил, а убить пригрозил, – был из донских казаков, и характером Люба, похоже, удалась в него. Во всяком случае, если судить о казаках по «Тихому Дону». У нее даже глаза такие, какие, Кира представляла, были у Гришки Мелехова.

– Вы бы с моим бывшим жили душа в душу, – заверила Люба. – Он такой же правильный, как ты. Но он уже женат, к сожалению.

– К твоему сожалению?

– К твоему.

Она обменивалась с Любой ехидными репликами и чувствовала одно сплошное счастье. Оно было сильное, как удар в сердце.

Природу этого явления при всей его очевидности было не разгадать. Ну почему так происходит – ты видишь человека, с которым прошло твое детство, и испытываешь такой восторг, что чуть не задыхаешься в нем, как в горном воздухе? Хотя никакого особенного счастья от этого человека вроде бы не исходит, и ничего особенного он не говорит, а говорит даже, наоборот, какие-то глупости, вот как Люба сейчас про замужество с ее бывшим немцем.

– У меня два часа осталось, – предупредила Александра.

– До чего? – не поняла Кира.

– До того как придется замолчать. Концерт завтра, – объяснила та. – А перед концертом я сутки молчу, иначе голоса не будет.

И они стали разговаривать.

Они уселись в комнате, где стоял рояль Сашкиного деда, Александра Станиславовича Иваровского, и принялись пить вино, есть пирог и пирожные, и говорить, и говорить – обо всем, ни о чем, о каких-то глупостях, о жизни – о жизни своей и о жизни вообще, какой она явилась им после того, как детство кончилось, о работе, о хоре, о детях, о Германии, и об Америке, и о Москве, и о журнале «Транспорт», и о какой-то фотовыставке, на которую Сашка уже успела сходить с одним из своих бесчисленных кавалеров, хотя приехала всего лишь вчера…

Ни с кем и никогда Кире не было так хорошо говорить обо всем, и о глупых вещах так же хорошо, как о важных!

– И вот, представляете, – рассказывала Сашка, – стоят посередине выставочного зала четыре огромных экрана. А на них сначала идут символы разных киностудий – ну, лев, солнце, рабочий с колхозницей, еще что-то, – а потом начинаются титры.

– Какие титры? – не поняла Люба.

– Черт их разберет. Просто идут бесконечные титры. Как в конце фильма. Тысяча каких-то фамилий и не пойми какой еще информации. Идет и идет этот список бесконечный.

– И что это значит? – спросил Федор Ильич.

– Не знаю, – ответила Сашка.

– Да ничего это не значит, – усмехнулась Люба. – Вы что, еще не поняли? Люди половину того, что делают, – делают без всякого смысла. Просто так – чтоб было.

– Ну почему? – не согласилась Кира. – Насчет людей в целом – не знаю. А смысл этих титров, наверное, в том, чтобы заворожить сознание чем-то отвлеченным и вместе с тем конкретным. Авторы, видимо, хотят показать, что в жизни всегда именно так и происходит: отвлеченное и конкретное – это практически одно и то же, и оно завораживает сознание только тем, что существует беспрерывно.

– Кира, тебе надо поменять работу, – сказал Федор Ильич.

– При чем тут работа? – не поняла Кира.

– При том, что это бред просто. Ты, с твоей-то головой, сидишь в какой-то дыре и пишешь черт знает о чем.

– Ну почему черт знает о чем? – не согласилась Кира. – Я, между прочим, три дня назад такую экономическую статью наваляла про инвестиции в морской транспорт Дальнего Востока, что хоть в Штатах публикуй.

– Я про то и говорю, – кивнул Федор Ильич. – Твои таланты должны быть востребованы полностью.

– Федь, мои таланты никому не нужны. Ни полностью, ни частично, – пожала плечами Кира. – И я подозреваю, это потому, что никаких талантов на самом деле нет, а есть обыкновенные средние способности. А то, что ты называешь талантами, просто неадекватные представления. Твои обо мне и мои о себе. Хотя мои о себе уже скорректировались, – уточнила она.

– И напрасно, – заметил Федор Ильич. – Как они могли скорректироваться, если ты себя еще и наполовину не знаешь?

– Расскажи лучше, как ты живешь, – сказала Кира.

Разговоры о каких-то ее мифических способностях были ей неприятны даже в Федькином исполнении. Такие разговоры еще можно было вести в студенческие годы, когда она была лучшая на курсе, можно было даже в аспирантские, когда все восхищались ее диссертацией. Правда, во времена диссертации ей самой уже кое-что на свой счет становилось понятно… А уж за десять почти что лет, прошедших с тех пор, – ну смешно же не видеть очевидного!

И способность к такой отвлеченной науке, как лингвистика, и способность написать статью, которую тебе заказали, – все это совершенно не означает способностей к жизни, к сколько-нибудь востребованным ее формам. Людей с такими способностями, как у Киры, в Москве пруд пруди, и ни на что, кроме полунищенского существования, все эти люди рассчитывать не могут.

Как только она это по-настоящему осознала, как только перестала считать, будто ей кто-то чего-то недодал, жить ей сразу стало проще. Не лучше, не веселее, а вот именно проще.

Может, надо было объяснить все это Федьке, но Кире показалось, он и сам понимает. Как и Люба понимает это про нее, и Сашка. Они всегда всё понимали одинаково, хотя были совсем разные. Эффект общего детства, больше ничем это не объяснишь.

– Как ты живешь, как работа твоя? – повторила Кира. – Как твоя Варя?

Варя, Федькина жена, действительно интересовала ее в этом списке в последнюю очередь, если вообще интересовала. Видела Кира ее только один раз, на свадьбе, и знакомство с ней вызвало одно лишь недоумение; они даже посплетничали потом на эту тему с Сашкой.

Невозможно было сказать, что Варя им не понравилась. В ней не было черт, которые могли бы вызывать неприязнь, во всяком случае, на первый и поверхностный взгляд ничего такого не обнаруживалось. Ну, положим, красота у нее действительно была несколько… преувеличенная. Как на картинке с конфетной коробки. Кира даже удивилась тогда, что Федьке могло такое понравиться; это все равно как если бы ей самой понравилась открытка с котятами. Положим, и взгляд у этой Вари был чересчур ясный и наивный. Но, во-первых, что ж ему не быть ясным и наивным у восемнадцатилетней девочки, выросшей в хорошей провинциальной семье; что-то такое говорила про новую родню Федькина мама Мария Игнатьевна – мол, очень приличная семья. А во-вторых, Кире и Сашке даже волшебная фея показалась бы недостойной их Федора Ильича обожаемого, тем более что и Люба из-за его женитьбы расстроилась. И что же им было, за какую-то постороннюю Варю радоваться или за подругу переживать?