Каменное сердце - Луанн Райс Страница 86

Теперь Мария знает самое страшное. Так странно, что я с кем-то поделилась этим. Когда я рассказывала ей, то сама чувствовала себя словно ангел — я как будто парила у нас над головами. Я следила за своими интонациями, за реакцией Марии. Я знала, что она думает: «Как ты могла допустить это? Почему ты не заставила его отвезти тебя в больницу?» Она никак не могла в это поверить. Да и кто бы смог?

Мария, может, тебя немного утешит, если ты будешь знать, что я рада случившемуся. Я нахожу утешение в том, что этот ребенок покоится в мире. Моя дочка похоронена на берегу Белл, там, где начинаются земли нашей матери. Она умерла у меня на руках, моя девочка. Она единственная в нашей семье, кто знает, что такое покой. Саймону и Фло уже не узнать этого. А что касается меня и Гордона…

В то утро, когда мы укладывали вещи и собирались уезжать, меня сильно тошнило. У меня было плохое предчувствие насчет долгого пути на машине, который нам предстоял. Я сказала Саймону, чтобы он перестал бездельничать и собирался, в общем, накричала на него. Гордон ударил меня о стену, так сильно, как никогда раньше. Я открыла рот от удивления — за время моей беременности он ни разу не бил меня. Но он только произнес, чтобы я оставила Саймона в покое.

Несколько минут спустя, когда мы садились в машину, у меня начались схватки. Я сообщила об этом Гордону.

— Ну что, дети, ваша мама не хочет ехать, — сказал Гордон. Он заявил, что я нарочно испортила путешествие еще до его начала, а потом, без всяких объяснений, повел машину к дому Гвен. Саймон начал протестовать, защищал меня, просил отца дать мне еще один шанс. Гордон сидел молча. Я думала: «Боже, дай мне дотерпеть, пока мы не высадим детей, чтобы они не видели всего этого».

К этому моменту схватки шли регулярно, и я не хотела, чтобы они узнали, как мне больно. Мне нужно было скорее добраться до постели.

Пока Гордон вез меня домой, у меня в мозгу всплывали все те страшные вещи, которые он делал со мной. Побои, унижения, угрозы. Потом я почувствовала, как из меня потекло что-то теплое. Я подняла юбку, чтобы убедиться, что это не кровь, но это отошли воды.

— Отвези меня в больницу, — попросила я.

— Я везу тебя домой, — сказал Гордон.

Я начала плакать, потому что поняла, что теряю ребенка. Дубы и клены на берегу были такие яркие, что я невольно задалась вопросом, почему мы решили непременно поехать на север, чтобы посмотреть на листопад. Я упрекала себя за то, что задумала это путешествие, что убедила Гордона остановиться в том же отеле, где мы останавливались в детстве. Он с самого начала хотел сорвать поездку.

Муж вел машину, стиснув зубы. Иногда он смотрел на меня. Сначала я подумала, что он чувствует себя виноватым, ведь из-за него у меня начались преждевременные роды. Хотя, скорее всего, я просто раздражала его. К тому моменту я перестала беспокоиться о том, что думает Гордон. Я начала понимать, что этот выкидыш — благословение Божье, ведь этого ребенка мы с Гордоном уже не сделаем несчастным.

Когда мы приехали домой, схватки были сильными и шли одна за другой. Я так кричала, что не могла правильно дышать, и Гордону пришлось на руках отнести меня в дом. Он прошел со мной по лестнице и уложил на нашу кровать. Он поднял на мне юбку, снял мои трусики и положил голову мне на живот, который только-только стал выпирать. Он плакал и шептал: «Прости меня!»

Раньше, когда Гордон просил прощения, мне казалось, что теперь все пойдет по-новому. «Все будет хорошо», — говорила я себе. Но в этот октябрьский день я поняла, что больше не верю в это. Гордон сожалел о том, что сделал, да, но я знала, что от этого он не изменится.

Я рожала этого ребенка так же, как рожала Саймона и Фло. Может быть, это заняло немного меньше времени: схватки почти не прекращались. Я лежала на постели и дышала, а Гордон помогал мне.

Он вытирал пот у меня со лба влажным полотенцем и говорил, что тужиться еще рано.

В перерывах между схватками я оглядывала комнату, все эти до боли знакомые вещи: нашу свадебную фотографию, снимки Саймона и Фло, детские и школьные, фотографию Хатуквити в двадцатых годах, бюро красного дерева, рабочий стол Гордона, открытый шкаф с нашей одеждой. Чтоб отвлечься, я мысленно выбирала какой-нибудь наряд и вспоминала, когда надевала его. Белый шелковый пиджак с черной оторочкой я носила во время круиза по Бермудским островам, платье персикового цвета было на мне все это лето, потому что оно хорошо скрывало мою беременность, серые шерстяные брюки я купила, когда мы с Хэлли в последний раз ездили в Нью-Йорк.

Гордон дал мне обезболивающее, и я приняла его. Мне было все равно, как это скажется на ребенке. Я словно заледенела и не беспокоилась уже ни о чем. Я даже перестала плакать. Теперь я размышляла холодно и логически. Увидев, что Гордон плачет, я спросила: «Зачем же ты толкнул меня, если не хотел, чтобы это произошло?»

Он не ответил, только продолжал плакать.

Наконец, она родилась. Крошечный розовый комочек — она открывала рот, но из него не доносилось ни звука. Гордон положил девочку ко мне на живот и перерезал пуповину. Я держала ее на руках, трогала маленькие пальчики, чувствовала, как поднимается ее грудь при каждом вдохе. Она была такая же, как Фло, только гораздо меньше. Она могла бы выжить, если бы там был специальный инкубатор, если бы мы были в больнице. Но мы были дома.

Гордон спросил, как мы ее назовем. Я сказала: «Хэтауэй», — как маму. Никакие другие имена я даже не рас сматривала. Конечно, мама с самого начала неправильно обращалась с нами, но не потому, что нас не любила. Она любила нас так же, как своих родителей и нашего отца — только так она и умела. Она не знала, как перестать быть дочерью и стать матерью. Никогда не знала, что делать с нами.

На следующий день мы забрали Саймона и Фло из дома Гвен и сказали им, что у них родилась сестричка, но она умерла. Они захотели увидеть ее. Гордон отвел их в детскую, где она лежала, завернутая в крестильное платьице.