Я не боюсь летать - Эрика Джонг Страница 84

– У меня есть твой адрес? – спросил Адриан, прежде чем уехать.

– Он есть в книге, которую я тебе подарила. На последнем форзаце.

Но книгу он потерял. Тот экземпляр, что я надписала для него. О том, что он ее не открывал, можно и не говорить.

– На – дам тебе еще одну.

Я начала расстегивать молнию на моем громадном чемодане прямо посреди улицы. На тротуар выкатились пузырьки с косметикой. А с ними и листы бумаги, наброски стихов, магнитофонные кассеты, фотопленка, губная помада, пейпербеки, потрепанный мишленовский путеводитель. Вытащив экземпляр книжки, я затолкала всю эту дребедень назад в безразмерный итальянский чемодан и переломила девственный корешок.

«Беспечному Адриану, [написала я]

который теряет книги.

С любовью и множеством поцелуев,

твой благорасположенный социальный работник

из Нью-Йорка…»

Я снова написала на форзаце свой нью-йоркский адрес и номер телефона, зная, что он, вероятно, потеряет и этот экземпляр. Вот так мы и расстались. Потеря громоздилась на потере. Моя жизнь выплеснулась на улицу, и между мною и пустотой не было ничего, кроме тоненькой книжки стихов.

В кафе я заказала себе еще пива. Я пребывала в полубессознательном состоянии и без сил – настолько без сил, что даже не чувствовала себя несчастной, хотя и знала – несчастнее некуда. Мне требовалось найти гостиницу. День клонился к вечеру. Чемодан ужасно тяжелый, а мне, видимо, предстояло тащить его за собой по улицам и подниматься по всем этим дурацким винтовым лестницам, чтобы узнать, есть ли свободные комнаты. Я готова была расплакаться от отсутствия сил, но я знала, что не имею права навлекать на себя лишние подозрения. На меня уже и так вопросительно поглядывали, как поглядывают на одинокую женщину. А я слишком устала и издергалась, чтобы реагировать со всякими тонкостями. Если бы кто-то попытался заклеить меня в тот момент, то я бы, наверное, закричала и начала размахивать кулаками. Я сидела по другую сторону слов. Устала от аргументов и споров, от попыток казаться умной. Первый человек, который приблизится ко мне с циничными или двусмысленными предложениями, получит по полной программе: коленкой по яйцам и кулаком в челюсть. Я не собиралась сидеть там, дрожа от страха, как в тринадцать лет, когда эксгибиционисты стали расстегивать передо мной штаны в пустом вагоне метро на пути в школу. Вообще-то я боялась, что они почувствуют себя оскорбленными и отомстят, если я не буду сидеть как вкопанная на своем месте. Вот я и сидела, не поднимая глаз и делая вид, что ничего не вижу, цеплялась за книгу, надеясь, что она каким-то образом защитит меня.

Позднее, в Италии, когда мужчины увязывались за мной на руинах или ехали в машине рядом по улице, открывали двери и нашептывали «vieni, vieni» ^[414], я всегда недоумевала, почему чувствую, будто меня закидали грязью и заплевали, почему чувствую такой приступ ярости. Предполагалось, что мне льстят в доказательство моей женской привлекательности. Мать часто рассказывала, какой привлекательной она чувствовала себя в Италии. Тогда почему я ощущала себя такой затравленной? «Наверное, со мной что-то не так», – думалось мне. Я обычно пыталась улыбаться, откидывала назад волосы, чтобы показать благодарность. А потом чувствовала себя самозванкой. Почему я не испытывала благодарности за ощущение затравленности?

Но теперь я хотела побыть одна, и если бы кто-то истолковал мое поведение иначе, то прореагировала бы как дикий зверь. Даже Беннет со своей психологией и проницательностью считал, что мужчины постоянно пытаются подклеить меня, потому что я излучаю «доступность», как он это сформулировал. Потому что я одеваюсь слишком сексуально. Или причесываюсь слишком вольно. Или еще что-нибудь. Короче говоря, заслуживала такого отношения. Старый жаргон войны между полами, тот же самый язык прошедших пятидесятых в несколько другом обличье: «Такой вещи, как изнасилование, не существует, вы, женщины, сами напрашиваетесь. Вы – женщины».

Я нянчила в руках кружку с пивом. Стоило мне поднять глаза, как мужчина за соседним столиком поймал мой взгляд. У него важный вид, говорящий: «Я знаю, чего тебе надо, детка…» Те самые приемчики, на которые я купилась с Адрианом. Но теперь меня от них тошнило. Сейчас я видела в них только хамство и садизм. Мне вдруг пришло в голову, что девяносто процентов мужчин, которые демонстрировали подобное поведение, на самом деле прятали за ним свою импотенцию. Но проверять эту гипотезу у меня не было ни малейшего желания.

Я нахмурилась и опустила глаза. Неужели он не видит, что я никого не хочу? Неужели заметил, что я усталая, грязная и побитая? Неужели не видит, что я цепляюсь за кружку как за Святой Грааль? Ну почему, каждый раз, когда отказываешь мужчине, отказываешь искренно и с чистым сердцем, он упорствует в заблуждении, будто с ним кокетничаешь?

Я вспоминала времена, когда меня одолевали фантазии о мужчинах в поездах. Да, я никогда не воплотила их в жизнь и никогда не осмелилась бы. Да и писать об этом я набралась духу лишь гораздо позднее. Но что, если бы я все же подгребла к одному из мужчин, а он отверг бы меня, отвернулся, продемонстрировал неприятие, даже отвращение. Что тогда? Я бы немедленно приняла отказ близко к сердцу, уверовала бы, что поступила нехорошо, стала бы порицать себя за порочность, заклеймила бы себя шлюхой, проституткой, нарушительницей порядка… А еще я бы тут же решила, что виной тому не его нежелание, а моя непривлекательность, и я бы грызла себя день за днем из-за афронта. А вот мужчина исходит из того, что отказ женщины – часть игры. Или, по крайней мере, так думают многие мужчины. Когда женщина говорит «нет», это значит «да» или «может быть». Даже шутка на сей счет существует. И женщины понемногу сами начинают верить в это. И наконец, прожив несколько веков под подозрением, они уже не знают, чего хотят, и вообще больше ни на что не могут решиться. А мужчины, конечно, еще больше усложняют проблему, высмеивая их нерешительность или объясняя ее биологией, гормонами, предменструальным напряжением.

Внезапно, чувствуя на себе похотливый взгляд незнакомого мужчины, я поняла, в чем была моя ошибка с Адрианом и почему он оставил меня. Нарушено основное правило. Я преследовала его. Несколько лет фантазировала о мужчинах, не предпринимая никаких действий, а тут впервые в жизни воплощаю фантазию в жизнь. Я преследую мужчину, которого страстно хочу. И что происходит? Член у него обмякает, как переваренная макаронина, и он отказывает мне.

Мужчины и женщины, женщины и мужчины. «Ничего не получится», – подумала я. В те давние времена, когда мужчины были охотниками и горлопанами, женщин, которые проводили жизнь в страхе беременности или смерти во время родов, нередко брали против их воли. Мужчины сетовали, что женщины холодны, бесчувственны, фригидны… Они хотели сладострастных и чувственных. Ну вот женщины наконец научились быть сладострастными и чувственными – и что? Мужчины сникли. Безнадежно. Я жаждала Адриана, как не жаждала никого за всю свою жизнь, и сама сила желания убивала всякое желание у него. Чем большую страсть я демонстрировала, тем холоднее он становился. Чем больше рисковала ради него, тем меньше желал рисковать он, чтобы быть со мной. Неужели и в самом деле так просто? Неужели все сводится к тому, что много лет назад сказала мать: «Нужно казаться недоступной»? Похоже, и в самом деле сильнее меня любили те мужчины, к которым я была более чем безразлична. Но в чем удовольствие? В чем смысл? Неужели невозможно свести эрос и любовь вместе хотя бы на короткое время? К чему бесконечный круг чередующихся потерь, цикл желания и безразличия, безразличия и желания?