Колдунья - Сьюзен Флетчер Страница 83

— Аласдер?

Я опустилась на колени рядом с ним и похлопала по щеке. Веки приподнялись, и я разглядела голубой проблеск. Я подложила солому ему под голову, чтобы ему было удобнее, и оглядела его. Он был так бледен. Он был смертельно бледен.

— Ты в безопасности, — сказала я. — Ты со мной, и скоро у тебя все будет хорошо.

Я разрезала его куртку. Она была в крови, и рубашка под ней тоже вся промокла от крови — ее тоже пришлось разрезать. Он вздрогнул. Рубашка сильно прилипла к ране, а я слишком грубо дернула, потянув кожу. Тогда я подумала, что хорошо бы найти мак, чтобы приглушить боль, и принялась искать его. Времени на то, чтобы сделать настойку, не было, так что я засунула пару семечек ему в рот и приказала:

— Жуй. Это поможет.

Грудь ему порезали небольшим лезвием. Оно скользнуло, оставив полосу ярко-красной крови. Но когда я оторвала лоскут от юбок, чтобы сделать повязку, и вытерла кровь, стало видно, что рана совсем неглубокая, — такой не хватило бы, чтобы убить сильного мужчину. Я приложила прямо к ней окопник. Но я знала, где-то есть еще рана, та, что кровоточила, оставляя звезды на снегу.

Я прошептала:

— Должно быть еще.

Он шевельнулся.

Его плед был намотан на ногу так туго, что казался кожей. Он был до того сырым, что, когда я дотронулась, кровь начала сочиться сквозь ткань. Моя рука в свете очага блестела от крови. Должно быть, он увидел мое лицо, потому что выдохнул:

— Так плохо?

— Мне нужно взглянуть.

Он кивнул. Я наклонилась ниже. Взяла плед и очень осторожно отогнула. Я скатывала его, как слой дерна, — медленно, аккуратно. Открывалась бледная кожа, рыжие волосы. Открывались колени и старые шрамы на них, а закатав плед выше, я увидела кровь. На левой ноге кожа не была бледной. Она поблескивала влагой. Красной и темной влагой, пятнами свернувшейся крови. И когда я приподняла ткань еще немного, передо мной появилась она — рана.

Ужасная. Не широкая, но глубокая, словно лезвие вошло очень прямо, а затем немного повернулось. В этой дыре я разглядела мышцы, прорезанные насквозь, и те нежные части тела, которые мы никогда не должны видеть.

Он вновь спросил:

— Так плохо?

Он сам понимал, насколько все серьезно.

— Ничего хорошего, — ответила я.

Я достала травы. Села около него, словно это не Аласдер Ог Макдоналд, которого я любила, а человек, которого я не знала даже по имени. Я очистила рану с помощью виски. Зажгла свою единственную свечу из овечьего жира, поднесла близко к ноге, чтобы хорошо видеть, и оторвала от юбки еще лоскут ткани. Я прижала прямо к ране примочку из хвоща и буквицы и держала ее так некоторое время. Когда я сделала это, его глаза закрылись. Он снова казался спящим — неподвижный, бледный.

— Очнись, — сказала я.

Он приоткрыл глаза, посмотрел на меня. Я прижимала примочку изо всех сил, чтобы травы вошли в рану и остановили кровь, в то же время придавливая вены, не давая крови выливаться, а он прошептал:

— Корраг…

— Да?

— У тебя кровь.

Я сказала, что это его кровь на мне, и попросила прекратить болтать языком, потому что силы ему нужны для совсем другого.

— Это твоя.

Он вновь вздрогнул, когда я надавила сильнее, и сказал еще что-то, но так тихо, что я не расслышала.

Он был прав — это моя кровь, сочащаяся сквозь лиф. Пока я смотрела, ее стало больше. А еще, увидев ее, я почувствовала острую боль и вспомнила мушкетный щелк у Ахнакона — всплеск воздуха и как обожгло бок.

Она расцветала как роза, эта моя кровь вокруг раны.

Мы не можем помочь другим, если сами не получаем необходимой помощи. Я хотела бы, чтобы это было не так, но это так.

— Аласдер! — Я взяла его руку и сказала: — Прижимай это к себе. Как можно сильнее.

Я надавила на примочку его окостеневшей от холода рукой, думая о веснушках и шрамах на ней. Я вспомнила, как держала его ладонь много месяцев назад, до того как по-настоящему узнала его. Как странно, подумала я, отражается мир.

— Держи вот так.

Потом я принялась за себя, срезала с лифа завязки, потому что они слишком запутались, чтобы их развязать. Сбросила его, извернулась, осматривая бок. Сорочка разодрана на талии. Кожу словно кто-то пожевал, она покрылась пятнами и покраснела.

Я сделала и себе пластырь из лоскута юбки. Он получился достаточно липким — не нужно придерживать рукой.

— У тебя были мотыльки… — сказал он.

Это бред, который случается от мака. Его речь была несвязной от шока, боли и слабости — болтовня человека, потерявшего больше крови, чем оставалось в нем самом. Я вынула иглу из кипящего котелка и вставила в нее нитку и прокалила кончик иглы в огне свечи.

— Мотыльки? — спросила я. — Потом сказала: — Не разговаривай.

Я подняла его руку с тряпки, убрала примочку с бедра и увидела, как грыжник оправдывает свою репутацию, — рана была все такой же красной, большой и жуткой, но она уже не так кровоточила, и в ней не было грязи. Я приложила еще пару трав, потом свела края вместе. Взяв иглу, я воткнула ее в кожу. Он сжался, но не застонал, и я протащила иголку. Я принялась медленно шить.

— Знаешь, когда я впервые увидел тебя? — спросил он.

Я ничего не ответила. Я хотела, чтобы он помолчал, потому что ему понадобятся еще силы, но не стала говорить этого. Просто сидела и шила.

— Это был ранний вечер. У тебя были мотыльки в волосах…

Я выдохнула:

— Ты видел меня?

— Ты стояла в водопаде. Посадила мотыльков на дерево рядом со мной.

Он издал невнятный звук.

— Ты видел меня? В тот день?

— Да.

Шел снег. Огонь освещал стены хижины и его лицо, обращенное ко мне, пока я работала. Я вспоминала о том, как он принес двух кур, и о том, как я гладила этих кур и говорила себе: «Он дотрагивался до них. Держал их за ноги». Я ходила там, где ходил он. Произносила слова, которые он говорил, будто могла почувствовать их вкус.

— Почему ты не убежал в Аппин, я же предупредила тебя?

Он улыбнулся:

— Ты знаешь почему.

— Нет, не знаю! — воскликнула я. — Не знаю! Я думала, ты в безопасности! Все это время я думала, что ты убежал. И посмотри на себя сейчас — как ты изранен!

— Тсс… — прошептал он. — Тише. Как я мог уйти без тебя?

Хотелось плакать. Я моргала, и сжимала губы, и думала, как чудны наши жизни — как печальны и странны. Закаты и жучки, ползущие по листу, и травы, которые раздувает ветер, прекрасны, но самая величайшая красота — вот она. Моя любовь к нему.